Ольга Александровна Смирницкая

Александр Иванович Смирницкий. М., 2000. 136 стр.

Основной текст книги.

Глава I
РОМАН ВОСПИТАНИЯ

Предки

Когда Александра Ивановича Смирницкого спрашивали, почему он из всех наук выбрал германистику, а его младшего брата, Андрея Ивановича (весьма далекого по своей профессии от филологии), - откуда у него такой прекрасный французский язык, оба они, отшучиваясь, ссылались на одного и того же лотарингского предка[1]. Предок этот, уроженец Страсбурга и житель Нанси Анри Луи Жессен (Henry Louis Gessing), как следует из паспорта, выданного ему 14 августа 1786 г. королевской мэрией города Нанси, пожелал ехать в возрасте 16 лет (с согласия родителей) в Россию к своему дяде. «Вследствие того умоляем, - записано далее в паспорте, - всех лиц, коих следует просить (при этом принимая во внимание, что, милостью Божию, в этом городе нет никакой заразной болезни), разрешить свободно и без помех проходить и проезжать указанному г-ну Анри Луи Жессену, не допуская, чтобы ему было причинено какое-либо беспокойство или препятствие» (пер. Ан.И.Смирницкого)[2].

Анри Луи Жессен стал в России Львом Ивановичем Гессингом и обосновался в городе Лебедяни Тамбовской губернии. В скором времени он принял «присягу на верность Российскому Императору и поступил на службу в Тамбовское Губернское правление, оставив оную в чине Канцеляриста. Этот Гессинг был женат на дочери капитана русской службы Анне Карловне Рено (тоже не настоящая русская барышня). У них родился, 22 марта 1803 г., сын Степан, дослужившийся впоследствии до чина Коллежского Асессора, за что, по существовавшим тогда законам, возведен был в потомственное дворянство. Службу свою Степан Львович закончил в должности Уездного Стряпчего, что по законам 1864 г. равносильно Товарищу Прокурора. Отсюда следует заключить, что С.Л.Гессинг был чиновник весьма способный, знающий законы и вообще человек дела» (из семейной хроники). Одной из дочерей Степана Львовича от брака со Степанидой Михайловной Золотухиной была Варвара Степановна Гессинг. В 1872 г. она вышла замуж за Николая Константиновича Баженова,

7

«Секретаря Дворянской Опеки, воинского и по крестьянским делам присутствия», а 27 января 1875 г. (по старому стилю) у четы Баженовых родилась дочь, Мария Николаевна Баженова, мать Александра Ивановича Смирницкого.

Через несколько лет Баженовы переселились в уездный город Усмань Тамбовской губернии. Там Мария Николаевна окончила гимназию с правом на должность учительницы русского языка и литературы. «7-го Сентября 1893 года Мария Николаевна Баженова поступила в сельские учительницы в село Дурово, очень бедное и в котором мало интеллигентных людей. Но она не хочет ехать оттуда» (из семейной хроники).

Мария Николаевна проучительствовала, однако, всего несколько лет и вернулась в родительский дом. В 1902 г. она вышла замуж за студента Московского университета Ивана Дмитриевича Смирницкого; в паспорт ее вместе с новой фамилией было внесено и звание - «жена сына священника».

8

Между молодыми Баженовыми и детьми священника соседнего села Байгоры Дмитрия Корниловича Смирницкого была давняя и сердечная дружба. Молодежь любила собираться в открытом и многолюдном доме Смирницких. Много лет спустя, когда давно уже ничего не осталось от того байгорского дома и умерла в нужде и одиночестве его последняя обитательница - тетка А.И.Смирницкого Раиса Дмитриевна, сестра ее, Мария Дмитриевна, все вспоминала баснословные байгорские сады, норовистых лошадей в отцовской усадьбе и арбузы по три рубля воз.

Следует заметить, что Дмитрий Корнилович сам тянулся к молодежи и был известен как человек либеральных взглядов. Он позаботился о том, чтобы направить своих многочисленных детей на учение в Москву: сыновья - старший, Иван, и младший, Владимир, - получили инженерное образование в Московском университете; три дочери - Екатерина, Мария

9

В молодые годы Иван Дмитриевич Смирницкий сочувственно относился к социал-демократическому движению. Сохранился большой фотографический портрет: высокий юноша в студенческой тужурке и рубашке с расстегнутым воротом стоит, заложив руки за спину, и смотрит мечтательно. Его только что выпустили из тюрьмы; курсистки приветствовали его восторженно у тюремных ворот и дарили цветы.

Из заявления Ивана Дмитриевича Смирницкого в Президиум ВЦИК (1930 г.?), опротестовывающего внесение его в список лишенцев: «Что я могу сказать о себе? Еще в 1902 г. я в качестве студента Московского Университета стоял близко к марксистскому крылу революционного движения и за студенческие волнения был подвергнут тюремному заключению в Бутырках, а после беспорядков в Бутырках - в гор. Ревеле. <...> Между революцией 1905 г. и Октябрьской революцией я поддерживал тесную связь с большевистским кругом С. Д. партии. У меня, как легального человека, устраивались явки, заседания Московского Комитета, хранилась нелегальная литература и т.д. В 1906 г. я совместно с тов. Ангарским и Батуриным организовал издание серии полулегальных партийных брошюр и выпустил 10 или 11 брошюр большевистских авторов. В качестве лица, ответственного за издательство, я три раза был судим Московской Судебной Палатой и отбывал заключение в крепости в 1908 и в 1912 гг. К этому периоду относится мое близкое знакомство с т.т. И.И.Степановым-Скворцовым, В.М.Фриче, Н.Н.Батуриным, М.М.Паушкиным, И.Н.Смирновым, П.А.Богдановым и другими революционерами, частью сошедшими со сцены, а частью продолжающими работать. Таким образом, к числу классовых врагов меня как будто отнести нельзя». Из других мест заявления: «Нельзя при каждых новых выборах по тем же обстоятельствам, все дальше отходящим в прошлое, вновь лишать меня прав. <...> Нельзя подходить формально к моей производственной работе по редкой специальности, к моим исканиям и исследованиям в этом деле и видеть в этом не необходимый для Советского Союза общеполезный труд, а такое занятие, за которое полагается лишение прав. Смею думать, что такой подход находится в резком противоречии с бережным отношением партии и правительства к лояльным старым специалистам».

Ивану Дмитриевичу повезло. Партийное начальство оставило без внимания неординарный в данной ситуации, требовательный тон просителя; заявление его было поддержано Н.С.Ангарским[3], работавшим в то время торгпредом СССР в Литве, и просьба удовлетворена: беспартийный специалист по керосинно-калильному освещению, сын священника И.Д.Смирницкий и его семья были исключены из списка лишенцев.

10

В те годы, о которых идет речь в заявлении, в семье Смирницких родились сыновья: Александр в 1903 и Андрей в 1908 г. Из Свидетельства о рождении, выданного Московской Духовной Консисторией: «В метрической книге Московской Христорождественской, в Палашах, церкви, тысяча девятьсот третьего года N^o 38, писано: Марта двадцать четвертого числа (6 апреля по новому стилю. - О.С.) родился Александр, крещен Мая 18-го числа; родители его: сын священника Иван Дмитриев Смирницкий и законная его жена Мария Николаевна, оба вероисповедания православного; восприемниками были: дворянин Сергей Николаевич Боженов (так! -О.С.), инженер-техник Матвей Семенов Малкиэль - православный, дворянка девица Ольга Николаевна Боженова, дворянская дочь Наталья Матвеева Гессинг; крестил священник Димитрий Ренский с причтом». В 1908 г. появился на свет сын Андрей. В 1912 г. семья Смирницких переехала с Патриарших прудов (Малая Бронная) на Новинский бульвар в только что построенный шестиэтажный дом - «дом Плевако», как он стал называться

11

Первая же квартира Смирницких на Патриарших была снята по соседству со старыми друзьями - Мстиславом Яковлевичем Лукиным и его женой, Ольгой Констатиновной (в девичестве Лысогорской). Мстислав Яковлевич служил в то время в издательстве М. и С. Сабашниковых (его сестра Софья Яковлевна была замужем за Михаилом Васильевичем Сабашниковым; рядом, на Тверском бульваре, находились с 1906 по 1917 г. их квартира и само издательство)[4]. Ольга Константиновна получила медицинское образование в Германии и несколько лет работала врачом -пока не пошли дети: Лидия, Елена и Сергей. Дружба старших перешла и на детей. На фотографии, относящейся примерно к 1909 г., сидят в детской две девочки и мальчик - одногодки: Наташа Баженова, дочь Николая Николаевича и Раисы Дмитриевны (она станет музыкантшей и умрет в ранней молодости), Лида Лукина и Шура Смирницкий - в полосатой косоворотке и верхом на деревянной лошадке. Шура дружил тогда со своей ровесницей Лидой. Через двадцать лет, в 1929 г., он женится на ее младшей сестре Ляле - Елене Мстиславовне Лукиной.

Дневник матери

В конверте с надписью «А.И.Смирницкому» хранятся два пожелтевших листка, содержащих перечень этических принципов Марии Николаевны Смирницкой, до конца дней (она умерла в 1951 г.) неисправимой максималистки. Вот некоторые пункты этого перечня (в рукописном тексте большинство слов подчеркнуто):

«4) Инстинкт творчества вытесняет скепсис.

5) Чувство собственного достоинства - это верность своему восприятию мира, это - защита своей личности. 8) Религиозность - это ощущение мира как Целого.

10) Счастие в причастности к Целому.

11) Идейность есть переключенная религиозность.

12) Нигилист крошит жизнь на мелкие кусочки, живет бездушными выдумками.

14) «Вера», «Надежда», «Любовь» - великие слова. Первая реализует будущее, вторая - живит настоящее, рождая мужество, третья, помня и прошлое, связывает все элементы жизни в Неразрывное.

18) Углубленная впечатлительность - основная предпосылка творческой деятельности. Она одновременно и Страдание, и Счастье.

24) Наука движет человечество вперед, открывает перед ним неограниченные просторы, но она слишком ревнива: служители ее не вбирают в себя всей полноты жизни, не откликаются на ее заявки».

12

Эти слова она писала в старости, а когда сын был мальчиком, подростком, юношей, она вела дневник - обращенный к нему монолог. Дневник закончился, когда Шуре минуло 18 лет и он навсегда оторвался от нее, ушел в свою взрослую жизнь. Человек большой душевной чуткости, Мария Николаевна понимала, что этот уход совершился не вдруг. Она сама готовила к нему сына с того момента, когда, заметив в мальчике исключительные дарования, посвятила всю себя развитию этих дарований. 23 апреля 1911 г. она записывает: «Меня связывают с тобой уже 8 лет твоей жизни, и поэтому понятно, что к тебе тянется моя душа в своей жажде увидеть в детях свое продолжение <...> Ах, Шурик, Шурик! Может быть, было бы лучше, если бы когда-то давно, давно я не связала бы крепкими нитями своей души с твоею душою! <...> Я меньше бы страдала сейчас от твоего отчуждения (которое уже заметно), вполне естественного, а ты -ты был бы свободнее в своих желаниях, увлечениях, вообще независимее от моей личности». В этих словах, которые могли бы показаться лишь выражением материнских чувств, содержится ключ к ее воспитательской программе. Она желала связать себя с сыном и в то же время не оказывать на него давления; дисциплинировать его тягу к творчеству и в то же время не посягнуть на самое творчество. Дневниковому слогу Марии Николаевны присуща некоторая экзальтированность, но программу свою она выполняла жестко и неукоснительно.

Маленький Леонардо. Называя так одну из главок своего дневника, Мария Николаевна была далека от того, чтобы давать оценку успехам своего сына: она оценивала лишь характер его дарований[5]. «Есть маленькие Толстые, маленькие Достоевские, маленькие Петры Великие. Почему же ее сын не мог быть маленьким Леонардо да Винчи? С каждой вещью, с каждым явлением жаждал он очутиться с глазу на глаз, овладеть ими ему только свойственными приемами, увидеть их в неповторимой комбинации их свойств. Книги, добытые другими знания и выводы не имели для него самодовлеющего значения; он пользовался ими как указателями, пособиями при разрешении того или другого задания, поставленного им самим. Он шел не от книг к жизни, а от жизни к книгам. С бессознательной страстностью хотел он проявить себя во всем, на что наталкивала его жизнь, но ни одно из увлечений его не перевешивало сколько-нибудь значительно других. Не было, казалось бы, ни одной области, в которой он не мог бы дилетантски-талантливо обнаружить себя, однако ни к одной он не стремился подойти как специалист». Последние слова, заметим, говорят о не всегда обоснованной взыскательности Марии Николаевны. И в детстве, и позже, занимаясь какой-либо работой, Александр Иванович стремился усовершенствоваться в ней именно как «специалист». Беда, что специальностей оказывалось слишком много для одной жизни.

От отца Александр Иванович унаследовал любовь к математике и технике, а также, не в последнюю очередь, золотые руки (Мария Николаевна

13

14

Через четыре комнаты в просторной квартире на Новинском тянулись железнодорожные пути. И по ним «несколько паровозов двигали всевозможных родов пассажирские и товарные вагоны. <...> И вся игра ведется по расписанию, которое висит тут же, разграфленное и составленное с такой аккуратностью и таким смыслом, что им позавидовал бы любой взрослый» (из дневника М.Я.). Железная дорога собиралась годами. Для нее покупались в Петровских линиях все новые предметы: вагоны, будки стрелочников, детали для постройки железнодорожных станций. Поездов становилось все больше и больше; расписание для них - все сложнее и сложнее. Листок с таким расписанием сохранился; поезда следуют от «Москвы» до «Мытищ»: скорый проходит это расстояние за 20 минут, почтовый - за 45 минут, товарный - за 1 час 10 минут.

Но не менее интересно изучать то, что не видимо невооруженным глазом. Из дневника: «Шура в кроватке. Он лежит с открытыми глазами и смотрит через окно на небо <...> - Мамочка! Я отсюда вижу звезды! Знаешь, мама, о чем я думаю? - О чем? - Я думаю о том, что больше, больше всего я хотел бы что-нибудь открыть или изобрести. Вот человек, который изобрел телескоп - как его? - Галилей... Кеплер. - Да... Вот, я думаю, прыгал-то от радости! Правда?»

В 40-е годы были извлечены с полатей давно уже коммунальной квартиры чугунный паровозик величиной с ладонь (но совсем как настоящий) и разобранная модель Солнечной системы, построенная Шурой лет в тринадцать из деталей металлического конструктора: вращение ручки заставляло планеты ходить вокруг Солнца, внутри которого помещался яркий фонарик.

Он без конца чем-то занят. На 9 апреля 1912 г. (Шуре девять лет) назначено открытие выставки. Из дневника: «Все стены почти от потолка и донизу увешаны картинками и чертежами, разобранными по годам и отделам. Большой рабочий стол, подоконники, парта - все занято различными изделиями: вот лошадь из глины, вот голова какого-то сказочного чертяги из мастики, а там - разрезальный нож, пенал, деревянные коробки, разрисованные в русском стиле, пасхальные яйца с видами Кремля, рамки с металлическими выпуклыми украшениями. В отделе моделей бросается в глаза большой пароход. А сколько всевозможных сельскохозяйственных предметов, сколько крестьянской утвари, начиная от телег и кончая обливными, обожженными горшочками из глины. Сколько в нем отделов? А нумеров? Я устала, диктуя их названия. Но теперь так приятно смотреть на аккуратно обрезанную по книжному формату тетрадку с заголовком, написанным красивыми печатными буквами. Заготовлены и билеты, и объявление о выставке, которое будет прибито с наружной стороны комнаты. <...> - Тебе нравится эта картинка? А что тебе больше всего нравится? Что бы ты

15

От тех лет сохранилось несколько тетрадок в коленкоровых переплетах с рисунками Шуры: виды из окна, церкви, зарисовки домашней утвари, человеческих фигур, босых и обутых ног, рук в сложных ракурсах, портреты родителей, чертежи каких-то конструкций из планок, корабли и поезда, поезда, поезда. В рисунках удивляют не по-детски твердая рука и любовь к сложным перспективным построениям. Судя по всему, Шура занимался с домашним учителем рисования; на тетрадной странице надпись (1 апреля 1913 г.): «Шура! Так нельзя! За неделю ты должен был зарисовать эти шесть страниц. Я буду в четверг в 1 ч. дня. К четвергу должны быть зарисованы эти страницы с натуры (подчеркнуто четыре раза. - О.С.) карандашом. Хотя бы розы, которые стоят в столовой. Главное, правильно, каждый листик, лепесток, ствол и т.д. Все, что сделано в тетрадке и висит на стене у мамы, очень недурно, но надо больше рисовать с натуры. Каждый день!» На соседней странице нарисованы розы.

Но серьезные занятия рисунком и живописью - не с домашним учителем, а в мастерской - начинаются года через два. В новых тетрадках - рисунки обнаженной натуры; на отдельных больших листах - акварели танцовщиц a la Degas[6].

В августе 1913 г. Шура поступает в Медведниковскую гимназию (в Староконюшенном переулке) - «самую лучшую и самую трудную в Москве», отмечает Мария Николаевна. Но учиться в гимназии ему почти не пришлось. В начале 1914 г. он заболевает болезнью почек (одну почку пришлось удалить) и несколько недель находится между жизнью и смертью. Рана долго не заживает, еще и через пять месяцев после операции он носит повязку.

В мае 1914 г. Шура в сопровождении матери (с ними и шестилетний брат Андрей) отправляется в Восточный Крым, в лечебницу. В течение двух месяцев его ставят на ноги. «Но - начинается война. Доктор уезжает на фронт. Лечебницу закрывают. А у Шуры осложнение, непредвиденное, неожиданное. За несколько часов до своего отъезда доктор производит анализ и говорит: "Обойдется благополучно при условии полного покоя. Считайте его хрустальным, так и обращайтесь с ним"».

Шуру везли на носилках сначала пароходом, потом по железной дороге в условиях военного времени. Обошлось благополучно. В 1915 г. Шура вернулся в гимназию. Из дневника: «Он вышел из ее рук. Она хорошо понимала, что теперь его мир осложнился и раздвинулся. <...> Безвозвратно уходила первая часть его жизни, неизменно связанная с нею». Мария Николаевна отмечает его отчуждение, охлаждение к занятиям («неделями он не брал в руки карандаша, часы летели в глупом ничегонеделании»), сетует на то, что сын ее замыкается в себе и не ведет с

16

Дневник и жизнь

С конца 1917 г. в возрасте 14 лет Александр Иванович начинает вести свой собственный дневник (тетрадь N^o 1 в черном коленкоровом переплете с рисованным тушью вензелем на первой странице; через два года он напишет под этим вензелем: «Чушь, чушь, сплошная чушь. 22. VIII 1919 г.»). Первая запись датирована 7 ноября 1917 г. Вот она:

«Сегодня я не ходил в гимназию. Встал в очень хорошем настроении. Хочу заняться много чем, но никак ни за что как следует не могу приняться. Рисую наброски для этюда "На даче", но выходит не то, что хочется. Однако думаю, что в конце концов удастся. Также хочется написать некоторые сочинения, но опять-таки никак не соберусь и не могу как следует их обдумать. Вообще столько хочется нарисовать, написать, что и не перечтешь всего, а на деле выходит, что ничего не сделаешь и скучаешь. Даже английским языком не занимаюсь. Вечером сегодня разбил лампочку у мамы в комнате; мама расстроилась очень, вышла большая неприятность, хотя я совершенно здесь ни при чем: все от моего веселого расположения духа сегодня. Встал с правой ноги, правой ногой и зацепил шнур от лампочки. Очень досадно, весь день это испортило. Одно из лиц моего предполагаемого этюда удалось довольно хорошо. Может быть, переменю название: ведь главная моя цель не дача, а освещение, а подобное почти освещение может быть и в городе. И пожалуй, от комнаты в доме получается впечатление большей уютности, чем от балкона на даче. Впрочем, я пока еще ничего не решил». Под записью рисунок: на столе лампа под стеклянным абажуром; светотени проработаны тончайшей штриховкой.

«7 ноября» - это, конечно, по старому стилю. Но стиль, в сущности, не имеет значения. Когда тридцать с лишним лет тому назад В.А.Каверин, узнав каким-то образом об этих дневниках, захотел ознакомиться с ними, я, после некоторых колебаний, не дала на это согласия. Дневники, как предполагал Каверин, могли ему пригодиться для воссоздания в одном из своих романов («Перед зеркалом»?) той атмосферы, в которой жили московские мальчики и девочки из интеллигентных семей в первые послереволюционные годы. Но дневник Александра Ивановича был писан не для посторонних глаз - так думалось мне тогда. Да и что мог рассказать этот дневник об исторических событиях, как они отразились в душе подростка? Душа подростка Александра Смирницкого - даром что отец его когда-то оказывал содействие социал-демократам - развивалась на своих путях, не соприкасавшихся с революционной действительностью. О том, как была воспринята эта действительность в семье Смирницких, можно кое-что узнать лишь из записей Марии Николаевны. Справившись с кухонным бытом времен Гражданской войны (об этом рассказывается пространно

17

Что же до Александра Ивановича, то он, как было сказано, этой революции вовсе не замечает. Он живет своим рисованием, разговорами с друзьями (ближайшие друзья тех лет - сосед по дому Шура Соколов и сосед по двору Боря Айхенвальд, сын Юлия Исаевича Айхенвальда, литературного критика и публициста, в недалеком будущем одного из пассажиров «философского парохода» Oberburgermeister Haken, ушедшего в Германию). Он пытается себя понять. Вот несколько выдержек из дневника N^o 1.

14 мая 1918 г. «Прочел то, что написал ровно месяц назад, и мне, я сам не знаю почему, сделалось очень неприятно, противно, что я это написал сам и что, главное, я писал совершенно искренно. Почему мне неприятно теперь читать эти страницы из моего дневника? Не знаю, так как, собственно, мои воззрения ничуть не изменились. <...> Кстати, нужно приняться за себя. Я имею, по-моему, два главных недостатка, скорее не недостатка, а вредящих мне качества. Во-первых, я чересчур откровенен со всеми, в особенности же с моими родителями и товарищами. <...> Во-вторых, когда я нахожусь в обществе К., я не чувствую в себе уверенности, не чувствую опоры. А это очень важно. Иначе я получаюсь похожим на какой-то мешок, на черт знает что такое».

9 сентября 1918 г. «Как давно я не вписывал в эту тетрадь. С этих пор я немного изменился, и произошло немного событий. Я познакомился с Наташей Леонтьевой, но до сих пор не знаю, умна она или глупа. Она какая-то странная, чудная. Потом я познакомился с совершенно новым лицом - Шурой Соколовым. Мы решили с ним вместе издавать журнал "Эхо"».

Любовь к Наташе Леонтьевой - сильнейшее переживание последующих двух лет его жизни: Наташе посвящена дневниковая тетрадь N^o 2; ее именем он назовет свой рукописный роман, законченный и набело переписанный в 1924 г. Несколько номеров гимназического журнала «Эхо» лежат передо мною. Вклада Шуры Соколова я в них не вижу. Разделы «Беллетристика (серия новелл)» и «Картинная галерея» в N^o 4 журнала составлены из сочинений и рисунков Александра Ивановича и им подписаны.

13 октября 1918 г. «3 октября вышел 7-ой номер "Эхо". Для восьмого опять нет материала (статей). Недавно закончил картину. Улица в сумерки при первых фонарях. Доволен. Перечитал мой дневник. Сколько глупостей. Хотя в дневнике так и должно быть, потому что я пишу то, что думаю в настоящий момент, а разве человек под влиянием минуты никогда не думает глупостей? <...> С 8-го октября я хожу в Трудовую Школу (гимназию), но занятий все еще не начиналось. Посидим, посидим, да и

18

15 октября 1918 г. «Сегодня был в гимназии. Нас сегодня соединили с Ломоносовской гимназией. В нашем классе на одного мальчика приходится две девочки. Они прошли гораздо меньше нашего и поэтому нам придется, по-видимому, ничего не делать». Впечатления этого дня войдут в первую главу другого романа - «Наташа», но будут представлены уже глазами гимназистки.

19марта 1919 г. (перечень намерений). «...В-шестых, спектакль с Б. Айхенвальдом. Спектакль, который мы еще перед Рождеством начали, мы не кончили. Но новый удался прекрасно, если не считать нескольких небольших недостатков, которые вообще неустранимы в домашних спектаклях. Мои декорации оказались лучше того, чем я сам ожидал. Боря тоже доволен, кажется. <.. > Сегодня мы получили письмо от Катаева из Симбирска. Он предлагает там папе место управляющего имением Нобеля. Папа, кажется, серьезно думает ехать, хотя все же я почти уверен, что ничего из этого не выйдет и мы останемся в Москве». Линия фронта в этот момент проходила близ Царицына, Орла и Тамбова.

В каком зачарованном пространстве жили в 1919 году эти мальчики с Новинского бульвара! Поездки в Кунцево на старом паровичке, катание на лодке, поездка на дачу в гости к Наташе Леонтьевой, игра в городки. Каким устойчивым еще был для них этот мир Смирницких, Соколовых, Шретер, Кнорре, Айхенвальдов - семей, живущих в «доме Плевако» и по соседству! События личной жизни и тревожные мысли о своем предназначении, о вечных вопросах бытия всецело занимали сознание Шуры Смирницкого и требовали выхода в творчестве. Других событий он попросту не замечает, разве что упомянет какую-либо бытовую неурядицу.

19

Из дневника N^o 2. 24 июня 1919 г. «Вчера, в день моих именин, со мной произошло несчастье: на трамвае у меня вытащили из кармана 1000 руб. с лишним, кошелек, карточку, 2 удостоверения. Ужасно было досадно, неприятно. Но занятие рисованием в мастерской меня как-то успокоило. Правда, как рисование вообще успокаивает, делает каким-то равнодушным. Сидишь, рисуешь, ищешь пропорции, следишь за правильностью рисунка. Все мысли устремлены на то, чтобы схватить форму, остальное все кажется неинтересным, неважным, не относящимся к делу. Я, конечно, говорю здесь только о рисовании, а не о живописи, и о рисовании-то только том, когда не желаешь создать ничего целого, а стараешься только вникнуть в содержание каждой линии. Когда же рисуешь картину, стараешься выразить какой-нибудь замысел, передать настроение, когда краски увлекают своей сочностью, - тогда рисуешь или пишешь и волнуешься».

Сохранились многие десятки его акварелей и этюдов маслом, выполненных в период между 1918 и 1921 гг., т.е. когда художнику было 14-18 лет. Из того, что находится теперь у меня, особенно хороши акварели (да еще пейзаж вечерней Москвы, упомянутый в дневнике N^o 1): московские улицы, уголки двора на Новинском, церкви и подмосковные, дачные пейзажи. Приметы времени почти незаметны в той действительности, которую они изображают. Но мы без труда увидим приметы времени в самой кисти Александра Ивановича - в стремлении «схватить» предмет в его выразительной целостности, найти верное соотношение цветов, при котором свечение белых одежд в сумерках достигается не добавлением белил, а «грязцой» смешанных красок, и о надвигающейся грозе говорит не только небо, но и куст на переднем плане. Из русских художников предшествующего поколения Александр Иванович более всех чтил В.А.Серова, а непосредственным учителем его был в 1919 г. А.Е.Архипов.

20 июня 1919 г. «Вчера я поступил в Училище живописи и ваяния, или, как оно теперь называется, 2-е Государственные свободные мастерские. <...> Сейчас я в мастерской Архипова, но, кажется, собираюсь перейти к Коровину». Переход этот не состоялся, да и сами занятия в Училище прервались уже летом 1920 г.

9 июля 1919 г. «Сейчас я занимаюсь астрономией, а также работаю над моим романом. <...> Я нашел в нем огромный недостаток: слишком много говорится у меня за действующих лиц, а не сами они показывают себя своими действиями. <...> Потом растянуто очень. Но это еще не такая большая беда. Действия мало, говорит Боря (Б.Ю.Айхенвальд. - О. С.), но, надеюсь, действие явится само собой. Да вообще это меня не очень интересует. Ведь главное в моем романе - это психология действующих лиц. <...> Ну, все это покажет будущее, даже, можно сказать, ближайшее будущее, потому что я не думаю, что не кончу романа до 1920 года. Надо только писать и писать, не бояться писать, не жалеть бумаги и чернил. Не

20

23 июля 1919 г. «Так мало настоящих людей, думающих. Это главная отличительная особенность человека: способность думать. Я под этим словом подразумеваю, конечно, не то, что под ним подразумевается в обыденной жизни. Думать философски, так, пожалуй, вернее. Или еще лучше: задумываться, вникать в сущность вещей и явлений или хотя бы только немного интересоваться сущностью происходящего и взаимоотношением вещей, а не просто воспринимать все, как факты, разрозненные, беспричинные и бесцельные. Ах, до чего скверно и бестолково выражаю я свои мысли!»

2 июля 1919 г. «Будущее, настоящее и прошедшее существуют одновременно, но только человек не умеет передвигаться во времени. Раз будущее, настоящее и прошедшее существуют одновременно, то время -есть направление в пространстве, т.е. четвертое измерение. Наша мысль работает только во времени, а не в пространстве. Одна мысль следует за другой, но никогда не может быть одна мысль налево, другая - направо и т.п. Следовательно, мысль и есть то, что принадлежит четвертому измерению, так как она движется по четвертому направлению, т.е. во времени. Этим объясняется то, что мысль может, хотя несвободно, потому что она несвободна от трехмерного пространства, двигаться по времени, предполагать будущее и помнить, т.е. возвращаться в прошлое». Это рассуждение сопровождается схемой. Далее следует приписка: «Таня (Т.Ю.Айхенвальд. - О. С.) очень славная, и в математике есть много интересного. Но тут есть много "но"».

17 июля 1919 г. «...А пока занимаюсь разными разностями, особенно астрономией; эта наука учит смотреть на все равнодушно, как бы говоря: "Взгляни на вселенную, в темную даль бесконечных пространств. Как твой мир личных желаний ничтожен в сравнении с Всеобщим Желанием!" И спокойно становится. Но это так только, сон. Человек не может наяву выйти из себя и смотреть на себя извне. А изнутри его личные желания, благодаря перспективе, кажутся ему больше всего остального и затмевают собою все. Так и должно быть. Должен быть такой рельеф. Но только не надо быть слепым, не надо не знать, что то, что далеко, только кажется маленьким».

Свои мысли о живописи, о человеке во Вселенной, о времени как четвертом измерении Александр Иванович передаст немного позже героине своего третьего рукописного романа - Наташе. Этот роман содержит особенно

21

17марта 1920 г. «Меня коробит всего, я внутренне извиваюсь, когда думаю о любви, о том, во что превращается она людьми, о том, что ходит под ее именем. Разврат, унижение женщины мужчиной и ее самоунижение. И не только в том унижение, что женщина без прав; что на нее смотрят только как на тело. Нет, не только в этом. Айв том, как большинство женщин и девушек смотрят на самих себя и чего требуют. <...> В почитании, превозношении женщины - ее глубокое унижение. А они сами так любят, чтобы их почитали, и в этом, в том, что они любят это постыдное почитание - огромное, невероятное унижение. Это почитание - до тех пор, пока женщина в обществе, в "хорошем" обществе, пока кругом горят огни и играет музыка, пока она в театре, пока говорят о науке, об искусстве и лицемерят, пока подсаживают в экипаж. Благопристойное, галантное Шуро-Соколовское отношение к женщине порою кажется мне более безобразным, чем самый дикий, грубый разврат. Но я боюсь и противоположного, т.е. я не боюсь, но не люблю. Я не люблю женщины-товарища. Это безобразно. Я не люблю женщины-сестры. Это неестественно. И женщина, и мужчина обладают и душой, и телом, и не надо забывать ни того, ни другого. И надо больше считаться с человеком, как он есть, с бого-животным. Но надо облагораживать животное, а не распускать его. Оно должно жить, но оно должно быть благородным и быть в подчинении у бога».

Александру Ивановичу еще не исполнилось 17 лет, когда он это писал. Мучительно оборвалась его первая любовь к Наташе Леонтьевой[7]. Он искал себя, страдая от внутреннего разлада. Он погружался в «сочинительство» и страшился этого погружения, стиравшего границы между реальностью и вымыслом. И он находит единственный выход в том, чтобы ограничить, обуздать себя, проложить какую-то новую колею и впредь

22

23 сентября 1920 г. «В университете пока еще мало лекций. Я на романо-германском отделении. Занимаюсь пока (?!) немного, но с большим интересом». В тот момент этот выбор еще не имел для него решающего значения: он еще весь в «сочинительстве» и живописи. Пройдет, однако, недолгое время, и он исполнит то, что сказал себе в марте 1921 г.: романы, литература, живопись будут оставлены, и Александр Иванович раз и навсегда выберет науку -лингвистику. Сам он ничего не пишет в своем дневнике об этом, теперь уже бесповоротном, решении, но на выбор сына болезненно откликается дневник Марии Николаевны. Для нее, Марии Николаевны, чьим девизом было пушкинское «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», предпочтение лингвистики было сдачей жизненных

23

Главка в ее дневнике называется «Синица в руке». Мария Николаевна ведет спор с другой женщиной.

«"Университет, наука не удовлетворят его. Лингвистика не должна сделаться содержанием его жизни." - "Почему?" - голосом, лишенным всякой уступчивости, спрашивала другая. - "Потому что есть масса предметов и сторон жизни, которым он может отдасться с большей страстностью". - "Например?" - "Например? Живопись, астрономия, писательство, особенно последнее..." - "Но надо же иметь что-нибудь конкретное". -"Почему же из всех возможностей для него только лингвистика является конкретной?" - "Потому что здесь дорога ясна. Он кончит университет, будет оставлен научным работником, потом станет профессором. Здесь все гладко. А кто может поручиться, что из него действительно выработается большой художник или писатель?" - "Не может никто поручиться, так и стремиться не надо? И почему непременно большой? И кто поручится, что он будет большой ученый?" - "Самый средний ученый уже что-то. Средний же художник - зачем он?" - "Что же из этого следует?" -"Что незачем отдавать главные силы проблематичному. Пусть занимается чем хочет, а лингвистика прежде всего. Лучше синица в руке, чем журавль в небе"». Отметим, что обе участницы этого воображаемого диалога, при всей несовместимости их жизненных позиций, одинаково были уверены, что писателя и художника в России не ждет худшая участь, чем творческие муки, а Московский университет всегда будет стоять твердо.

«Другой» женщиной в этом споре была ни разу не названная Марией Николаевной молодая жена Александра Ивановича - Татьяна Юльевна Айхенвальд. Они были знакомы с детства (напомню, что одним из наиболее близких друзей Александра Ивановича в те годы был ее брат Борис Юльевич). Татьяна Юльевна была старшей из троих и училась на физико-математическом факультете университета. Во времена своих метаний Александр Иванович находил в ней, человеке трезвого ума и решительного характера, столь необходимую ему опору. В 1922 г. - уже за временными границами дневника N^o 2 - они поженились. Отметим к слову, что в том же 1922 г. был выслан из СССР - вместе Н.А.Бердяевым, С.Л.Франком и другими - отец молодых Айхенвальдов. Кабинет Ю.И.Айхенвальда упоминается в дневнике Александра Ивановича как место дружеских бесед.

Расскажу здесь и о том немногом, что мне известно о дальнейшей судьбе Татьяны Юльевны. Брак ее с Александром Ивановичем был недолгим, но они остались друзьями и часто общались - вплоть до конца 30-х годов, когда дети Ю.И.Айхенвальда - а также муж Татьяны Юльевны, тоже математик, - были репрессированы. Александр Юльевич (экономист и единомышленник Н.Бухарина) был расстрелян в 1941 г. Погиб в лагерях историк русской литературы и эстетики Борис Юльевич. Татьяна Юльевна

24

* Здесь и далее в квадратных скобках даются отсылки к списку литературы, помещенному на с. 136. Указывается фамилия автора, а при цитировании - также и номер страницы.

25

Глава II
ГЕРМАНИСТИКА В ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

Студент

Поступив в 1920 г. в университет, Александр Иванович почти не обращается к своему дневнику. Но раньше, чем совсем его бросить, он заводит отдельную тетрадь, помеченную как N^o 3. На первой ее странице записано: «Здесь некоторые мои мысли, некоторые наблюденные мною факты и события, но это НЕ ДНЕВНИК в общепринятом смысле слова. Надеюсь, что эта тетрадь даст мне больше предыдущих (1 /X, 1921)».

Записи в тетради N^o 3 очень разнообразны по своему содержанию. Александр Иванович набрасывает в ней обширный «эскиз» к философскому сочинению, оговаривая в первых строках: «Это не философия, а скорее религия. Не претендую на новость, а желаю только дать приемлемое разумом объяснение вторичного «я» (личности) и ответ на вопрос о бессмертии». Эскиз оснащен схемами и диаграммами. Александр Иванович набрасывает в тетради также планы новых литературных сочинений, временами переходя на латиницу (по ходу дела разрабатывается и представляется в таблицах система «латинизации русского шрифта» в двух вариантах - с применением диграфов либо диакритик; изобретается и новый алфавит, некоторые знаки которого сходны с руническими). Литературные сочинение перемежаются подслушанными на улице разговорами («Барышня, позвольте вам пондравиться». - «Убирайтесь вы к монаху!») и наблюдениями над говором подмосковного села Крылатского, где снимали дачу, и села Байгоры Тамбовской губернии, где еще жила в отцовском доме Раиса Дмитриевна Смирницкая, тетка Александра Ивановича.

«Говор Крылатского. 1) Ударение: зaгородка, зaдворки. 2) Фонетика: типятить, стиснуться (о молоке); конечное а при удлинении дифтонгизируется в ау (иногда ай), например, Ванькау! Машкау!; и после p > ы: грыбы, крынки; но три - в конце слова?...»

«Говор Байгоры. 1) ы после p >ы: рыга, стрычь (стричь). 2) Окончание -ешь, -еть (с е, а не с о): даешь, берешь. 3) слухать, слухаю (украинское заимствование?). 4) Употребление вроде как, быдто как с утратой значения...».

26

Дневников «в обычном смысле слова» Александр Иванович писать уже никогда не будет, и мы узнаём об обстоятельствах его жизни в 20-30-е гг. из нескольких сохранившихся писем и довольно многочисленных фотографий. В основном же из официальных документов.

Так, из Свидетельства об окончании университета можно узнать, что «в период времени с 1920 по 1924 год» А.И.Смирницкий «слушал курс Романо-Германского Отделения Историко-филологического факультета», что затем этот факультет вошел в состав Факультета Общественных Наук (ФОН), а романо-германское отделение получило название Романо-Германской Секции Отделения Языка и Литературы, каковое Александр Иванович и закончил в 1924 г. Среди множества дисциплин, указанных в Свидетельстве (Государственное устройство СССР, История социализма, Социология искусства, История педагогических учений и т.д.) значатся: Историческая грамматика верхненемецкого языка, Историческая грамматика английского языка, Сравнительная грамматика индоевропейских языков, Поэтика, История западноевропейской (и отдельно - английской) литературы, Готский язык, Толкование автора (Эдгар По, Тегнер, Шелли, Шекспир), Шведский язык, Немецкий язык, Греческий язык (средняя группа), Латинский автор (Лукреций). В Свидетельстве указано также, что он участвовал в семинариях по литературе итальянского Возрождения, исторической грамматике английского языка (толкование Чосера), сравнительной грамматике германских языков и английской драме.

Мы не всегда знаем, кто был учителями Александра Ивановича и кто оказал на него наибольшее влияние в студенческие годы. Известно, однако, что лингвистическая жизнь бурлила в университете, что еще читал свои лекции В.К.Поржезинский, любимый ученик Ф.Ф.Фортунатова (в 1922 г. он уезжает в Польшу), а сравнительно-историческое языкознание преподавал M.H.Петерсон [Кочергина: 41 и след.]. Можно предполагать, что студентом Александр Иванович не оставался в стороне от деятельности Московского лингвистического общества (оно прекратило свое существование весной 1923 г.) и в качестве «ученика учеников Фортунатова» прошел ту школу, которая определила в конечном счете самый строй его лингвистического мышления и связала его тесными отношениями с молодыми продолжателями фортунатовского дела - М.В.Сергиевским, К.А.Ганшиной, А.А.Реформатским, П.С.Кузнецовым и другими. Союз с будущими основателями Московской фонологической школы был союзом на всю жизнь. Особенно крепкая дружба связывала Александра Ивановича с А.А.Реформатским; они, кажется, были однокашниками еще по Медведниковской гимназии.

Скажу, забегая вперед, что Александр Иванович (в дружеском просторечии Реформатского - «Дрываныч») и Александр Александрович были во многом сродни и по способу научного мышления - по особому вкусу к прикладным вопросам языкознания и живым частностям языковой реальности

27

Далее доклад А.А.Реформатского развертывается в рассуждение о парадигматике и о понимании формы в грамматике, подкрепляемое ссылками на другую работу Александра Ивановича - о конверсии в английском языке. «В статье Александра Ивановича о конверсии, - замечает Реформатский, - эта проблема (проблема формы. - О.С.) получает правильное истолкование. Так, очень часто думают, что признание линейности речи и системности языка и их взаимодействия, как моментов, определяющих форму в языке, - идея неверная. Некоторые лингвисты называют это "плоским соссюрианством". Я думаю, что это - величайшее заблуждение, потому что в схеме Соссюра линейность это синтагматический ряд, а соотнесенность (т.е. парадигматичность) идет отдельно в системе и объясняется как ряд ассоциативный. В понимании этих отношений гораздо более прав, несмотря на всю "кажущуюся неправоту", Ф.Ф.Фортунатов, который, насколько я понимаю, именно указывал, что сама линейная

28

линейная расчлененность грамматических элементов языка возможна только в силу соотнесенности с другими рядами, именно соотнесенности в системе. Это и позволяет понимать линейную членимость».

Упоминание Ф. де Соссюра в данной связи носит, как бы теперь сказали, «знаковый» характер. В годы, когда о структурализме можно было говорить публично лишь как о «буржуазной лженауке», А.А.Реформатский, А.И.Смирницкий и их единомышленники не отметают Соссюра, а идут далее правоверного соссюрианства, продолжая путь, восходящий к Ф.Ф.Фортунатову. Замечу к слову, что сами рассуждения о парадигме, «понимаемой очень и очень широко», летом 1954 г. еще воспринимались . как известное вольномыслие.

Но вернемся к университетским занятиям А.И.Смирницкого. Сблизившись тогда или несколько позже с А.А.Реформатским, В.Н.Сидоровым. Р.И.Аванесовым, П.С.Кузнецовым, Александр Иванович все же не стал членом их кружка; увлеченно участвуя в лингвистической жизни Москвы 20-х годов, он с самого начала занимает позицию несколько обособленную.

Изо всех своих сверстников, прошедших закалку фортунатовской школы, он один становится германистом. Следует заметить, что германистика в те годы отнюдь не была в тени среди других университетских дисциплин. В этой области плодотворно работал и сам В.К.Поржезинский: на первом заседании Московского лингвистического общества (в мае 1918 г.) он выступил с докладом о происхождении германцев в свете лингвистических данных. Блестящим знатоком германских и особенно скандинавских древностей был Б.И.Ярхо[8]. Но в отличие от своих старших коллег и от своих сверстников, Александр Иванович ставит германистику в центр своих лингвистических занятий. Основную часть знаний в этой области он получает не из лекций и семинариев, а из самостоятельного штудирования младограмматиков.

Можно лишь гадать, чем он руководствовался в этом своем выборе. Тем ли, что, отказавшись от занятий искусством, он желал теперь изучить лингвистическую науку в ее высших и наиболее авторитетных достижениях, какие он находил в германском языкознании? Или тем, что удаленные объекты древнегерманских языков давали ему понимание законов перспективы в языковом космосе? Вспомним его дневниковую запись об астрономии: «А изнутри личные желания [человека], благодаря перспективе, кажутся ему больше всего остального и затмевают собой все. Так и должно быть. Должен быть такой рельеф. Но только не надо быть слепым, не надо не знать, что то, что далеко, только кажется маленьким». Может быть, именно углубленные занятия германскими древностями выработали у него умение видеть в каждой языковой «пылинке» частицу и проявление целого? Как знать! Но точно помню, что однажды он сказал мне - тогда 12-13-летней школьнице: «Я хотел бы, чтобы ты стала русистом; но для того сначала надо хорошенько выучить другие языки».

29

После университета

Из Автобиографии А.И.Смирницкого: «В 1925 г. был командирован в аспирантуру Института языка и литературы Российской Ассоциации научно-исследовательских Институтов общественных наук (РАНИОН), куда и был зачислен с 1.1.1926 г., по сдаче соответствующих испытаний и представления письменной работы по специальности («Диалектальные элементы в языке Чосера»).

Тетрадь с черновым текстом этой работы и подготовительными материалами (около 300 страниц нестандартного формата) сохранилась. Имеет смысл познакомиться с нею поближе.

Первая часть тетради заполнена конспектами книг и статей по теме работы. Для того чтобы изучить особенности языка Чосера, ему необходимо было вникнуть в частности исторической диалектологии английского языка как таковой, включая сюда и особенности отдельных среднеанглийских памятников, местных письменных традиций и вариантных написаний отдельных звуков. Он штудирует Ч.Луика, Г.С.Уайльда, Б. тен Бринка, И.Фрисхаммера, Дёлле, систематизирует диалектные данные, снабжает их перекрестными ссылками, сводит в списки и таблицы. И вооружившись всеми этими данными, принимается за собственный реферат.

Что же такое «диалектальные элементы в языке Чосера»? Специалисты по среднеанглийской диалектологии, на которых опирается Александр Иванович в своем реферате, в основном сводили проблему к самой диалектной гетерогенности чосеровского языка, т.е. к смешению в нем разнодиалектных признаков. Это смешение в общем отражает процессы, происходившие в конце XIV в. в говоре Лондона, но конкретный выбор форм иногда специфичен для Чосера либо обнаруживает расхождения в разных рукописях. Такое понимание темы требует лишь точного и аргументированного описания языковых фактов. Александр Иванович в своем учебном реферате делает, однако, попытку дать более структурированное освещение вопроса - иерархически развести, с одной стороны, стихийные процессы, совершавшиеся в говоре Лондона и свидетельствующие о перерастании этого говора в смешанный надциалект (термина «наддиалект» он, конечно, еще не употребляет), и, с другой, собственно чосеровские диалектизмы, выступающие на фоне этого смешанного говора. Он теоретически обосновывает такой подход в обширном вступлении к реферату. Позволю себе процитировать из него большой отрывок. «Диалектизмы - заимствование из другого диалекта. Чтобы можно было говорить о заимствованиях, нужно прежде всего строго определить заимствующий диалект и отличительные черты тех диалектов, из которых возможно заимствование. Это является основной задачей; пока решение неизвестно, невозможно перейти к исследованию других вопросов - о времени, о характере заимствования и т.д. По отношению к языку Чосера является, пожалуй, наиболее затруднительной первая часть этой

30

Далее в работе рассматривается место кентизмов в языке Лондона сравнительно с их местом в языке отдельного автора и формулируется вывод: «Итак, мне представляется правильным кентские заимствования в языке Лондона (диалектизмы по отношению к его основному ядру) не считать диалектизмами Чосера в том случае, когда они являются обще-употребительными в языке столицы. И наоборот, те мидлэндские или южные формы, которые употребляются Чосером вопреки общей тенденции, предпочитающей им формы хотя бы кентские, следует считать диалектическими отклонениями от языка Лондона».

31

Во всем этом рассуждении уже вполне проявилось столь свойственное научному мышлению Александра Ивановича стремление охватить явление в многообразии его отношений с другими явлениями и четко сформулировать суть проблемы. Намеченная здесь точка зрения в общих чертах совпадает с тем пониманием развития литературного английского языка в XIV в., которое стало в наши дни общепринятым.

К диалектологии Александр Иванович вернулся позже (в начале 30-х гг. им был прочитан доклад на тему «Язык и диалект»). В аспирантуре же его занимают в основном германские и скандинавские древности. Он выступает с двумя докладами на заседаниях романо-германской секции Института языка и литературы: «Об общегерманском передвижении согласных» и «О скандинавских рунических памятниках». Этот второй доклад, относящийся к 1928 г., положил начало многолетней работе А.И.Смирницкого в области рунологии, о чем будет сказано далее.

Из Автобиографии А.И.Смирницкого: «Сдав к октябрю 1929 г. все полагавшиеся испытания, окончил курс аспирантской подготовки и был оставлен при институте в должности научного сотрудника 1-го разряда. Был зачислен также на должность ассистента в МГУ, где вел самостоятельный курс по истории английского языка - до февраля 1930 г., когда этот курс был отменен. С осени же 1929 г. начал чтение лекций по введению в германскую филологию и готскому языку во II МГУ (Пединституте). В феврале 1930 г. поступил преподавателем русского языка в МЛШ и с этого времени стал вести работу по вопросам грамматики русского языка. <...> С осени 1930 г. начал работать в Московском Институте Новых языков (теперь Моск. Гос. Пед. Институт Иностранных Языков) в должности доцента. Со времени образования Научно-исследовательского Института языкознания (НИЯЗ'а) вплоть до его ликвидации состоял там научным сотрудником 1-го разряда, работая по вопросам грамматики и фонетики русского языка».

«Гладкая» университетская карьера, чего так опасалась в свое время Мария Николаевна, как видим, не ожидала Александра Ивановича. События лингвистической жизни, стоящие за строчками его служебной автобиографии, теперь.хорошо известны [Алпатов: 87-93]. В 1928 г. в РАНИОН выступил с докладом против марризма Е.Д.Поливанов, в то время председатель лингвистической секции РАНИОН[9]. В феврале следующего, 1929, года по его инициативе в Комакадемии прошла дискуссия о яфетической теории Марра (тогда еще не называвшейся официально «новым учением о языке»). Доклад Поливанова подвергся ожесточенным нападкам со стороны марристов; в прессе развернулась кампания по искоренению «поливановщины». Осенью того же года Е.Д.Поливанов был вынужден покинуть Москву и вернуться в Среднюю Азию, где он работал прежде. Институт языка и литературы РАНИОН был вскоре ликвидирован. В этом, 1929, году и заканчивал аспирантуру в

32

Впрочем, лингвисты, стоящие на иных позициях, еще не оставляли надежды дать отпор марризму. Их оплотом в начале 30-х годов стал Научно-исследовательский институт языкознания при Наркомпросе (НИЯЗ). Костяк института составляли члены «Языкофронта» - особенно активной тогда антимарровской группы молодых лингвистов. «Помимо них в институте работали многие другие московские лингвисты: два видных русиста старой школы, члены-корреспонденты АН СССР Н.М.Каринс-'кий и А.М.Селищев, <...> Н.Ф.Яковлев, Л.Н.Жирков, А.М.Сухотин, тогда еще молодые, а впоследствии известные специалисты Р.И.Аванесов, В.Н.Сидоров, В.А.Артемов, Е.М.Галкина-Федорук и другие. <...> Именно здесь сложился коллектив, позже названный Московской фонологической школой: все члены ее, кроме А.А.Реформатского, работали в этом институте» [Алпатов: 98]. А.И.Смирницкий, состоявший в НИЯ-Зе научным сотрудником 1 -го разряда, прочитал там два доклада по вопросам фонетики и грамматики русского языка. Но «вопрос о лингвистических направлениях и учреждениях разбирался где-то в высоких инстанциях, и весной 1933 г. НИЯЗ был ликвидирован» (Кузнецов П.С.Автобиография: Рукопись. 1967; цит. по [Алпатов: 99]). О защите диссертации по сравнительно-историческому языкознанию уже не приходилось думать.

Все эти административные перетряски, однако, мало сказываются на формировании круга его занятий. В дневнике N^o 3 среди других записей есть и такая: «Надо смотреть на все из той же самой точки души - из ее центра. Все преступления против себя самого так или иначе происходят от того, что на время точка зрения изменяется. Всю силу воли надо направить именно на ее фиксированность». В обстановке все более угрожающего административного давления на науку Александр Иванович сумел сохранить внутреннюю свободу, способность «смотреть на все из той же самой точки души».

Наверное, не следует видеть в этой его неангажированности определенную идеологическую платформу, вид внутренней эмиграции. Александр Иванович в то время вообще не мыслил своей позиции в идеологических терминах. Он просто продолжал заниматься тем, к чему его влекло, и так, как только и мог - честно и с предельной творческой самоотдачей. И поразительно, но в эти молодые годы все, казалось, шло ему впрок. Нужды нет, что у него не было постоянной академической крыши над головой. Он работает удивительно быстро в самых разных областях- всюду, где для этого только представляется возможность. В конце 20-х и в 30-е гг. он занимается одновременно англистикой, германской филологией

33

В 1934 г. Александр Иванович участвовал и в Транскрипционной комиссии при НИИ Большого советского атласа. Работа в Комиссии содействовала его дальнейшему сближению с членами Московской фонологической школы; тогда же наметились и их расхождения, вьшившиеся впоследствии (уже в начале 50-х гг.) в открытую дискуссию[10]. Возможностей для публикации работ по истории языка и германистике в это время уже не существовало. Те, кто не примкнул к стану последователей Н.Я.Map-pa, перешли на писание «в стол» и на устное слово. Научные доклады и лекции ценились как основная форма самовыражения и долго помнились. Все, что Александру Ивановичу удается опубликовать в 30-е годы (не считая статей в энциклопедиях), - это две статьи по рунологии, перевод «Саги о Фритьофе» Э.Тегнера (совместно с Б.Ю.Айхенвальдом) и хрестоматия по истории английского языка.

Рунология

Рунология занимает особое место в германистических исследованиях А.И.Смирницкого. Всю жизнь, начиная с аспирантуры, он не оставлял своих занятий в этой почти неизвестной у нас в то время области". Он глубоко изучал труды зарубежных рунологов и вынашивал план своей собственной большой работы о рунических надписях. Шли годы, в плане менялись акценты и появлялись новые главы. Вот один из его вариантов, где в центр ставятся функциональные и социологические аспекты рунологии.

Из черновых записей 30-х гг.: «Шведские рунические надписи эпохи викингов. План. Глава I. Общие сведения - 1) Число надписей, распределение по областям и по времени; 2) внешний характер надписей: А) руны, старшие и младшие; В) деление на слова, направление письма и порядок строк; С) характер строк и орнаментация. Глава II. Содержание и назначение надписей - 1) Разнообразие содержания древнейших надписей; имена; магические сочетания рун; преобладание памятных надписей во 2-ую половину эпохи викингов и особенно в XI в. 2) Типичные дополнения к памятным надписям: сведения об обстоятельствах смерти; сведения о жизни и социальном положении; характеристика самого памятника; обращения к божествам; сведения об исполнителе надписи. Глава III. Стиль и языковая форма надписей - "Случайный стиль"; выработанные формулы; непоследовательности, поправки "на ходу" и позднейшие; стихотворная

34

35

Большие планы Александра Ивановича, однако, остались неосуществленными. Вышли в свет в разные годы лишь четыре его статьи по рунологии; первая из них (1931, [С 2]*) основана на его аспирантском докладе, прочитанном в 1928 г., а последняя была опубликована уже посмертно (1957, [С 46]).

Вернувшись к сравнению занятий германскими древностями с астрономией (см. с. 29), мы скажем, что в рунологии объект исследования удален от наблюдателя до почти полной неразличимости. «Скудость материала и связанная с нею необычайная зависимость толкования памятников от каждого штриха отдельной руны, плохое состояние многих надписей, неопределенность чтения некоторых рун благодаря разнообразию и неустойчивости их форм - все это сильно затрудняет и ограничивает использование рунических памятников для лингвистической работы» [С 2:60]. В рунологии даже начальные шаги - само прочтение надписи - невозможны без специального инструментария, вооружающего глаз исследователя. Только при этом начальном условии можно надеяться извлечь из рунических надписей языковые данные, ценность которых для компаративистики определяется теми самыми факторами, которые в такой степени затрудняют их понимание, т.е. их древностью и связью с наиболее архаичными пластами германской культуры. Поэтому уже в этой первой своей статье А.И.Смирницкий придает первостепенное значение методам изучения рунических надписей.

Он подробно останавливается в данной связи на труде датского германиста Людвига Виммера, опубликованном в 1874 г. [Wimmer]. Именно с Виммера, собственно, и начинается рунология как наука, ибо ему первому удалось доказать на строго научной основе, что (1) руны не являются самостоятельным изобретением германцев, но восходят к тому или иному южноевропейскому алфавиту (Виммер полагал, что к латинскому) и что (2) 24-значный рунический ряд (футарк) является наиболее древним, первоначальным, а не происходит из краткого 16-значного (предположение, казавшееся наиболее логичным и имевшее сторонников до Виммера). Пятьдесят лет, минувшие со времени публикации книги Виммера, -это годы раннего расцвета рунологии, отмеченные работами С.Бюгге, О. фон Фрисена; Э.Брате, М.Ольсена и других мэтров германистики. В России А.И.Смирницкий первым из германистов специально занялся рунологией. Конечно, наша рунология в те годы, да и намного позже, была обречена на то, чтобы оставаться кабинетной наукой. Никогда не покидая границ СССР, Александр Иванович не видел воочию рунических памятников, которыми занимался. Он вынужден был полагаться на издание корпуса рунических надписей Дж. Стивенса, устаревшее еще до того, как оно

*Ссылки на все опубликованные работы А.И.Смирницкого (С) адресуют к библиографическому указателю на стр. 132-135.

36

Конечно, первые его работы по рунологии (кроме уже названной статьи, упомяну и большую статью о шведских рунических надписях эпохи викингов, опубликованную в 1939 г. [С 11]), носят самый общий характер и служат, по существу, лишь введением в рунологию. Но именно в силу своего общего характера они содержат постановку вопроса о предмете, методе и задачах рунологии, которую и в наши дни нельзя считать устаревшей. Так, в своей статье 1931 г. Александр Иванович существенно уточнил постановку вопроса о происхождении рунического письма. Споры велись (отчасти и продолжают вестись) о конкретном источнике рунического письма - латинском (Виммер, Педерсен), греческом (Бюгге, Салин, фон Фрисен) или северо-италийском (Марстрандер, Хаммарстрём). Многие рунологи в наши дни скептически относятся к возможности разрешения данного вопроса. Неутешительный итог многолетней полемике подводит Э.Хауген: «Согласно исландским литературным источникам, руны были изобретены Одином и дарованы им человечеству; возможно, эта теория не хуже всякой другой» [Haugen: 123].

А.И.Смирницкий отводит традиционную постановку вопроса не столько по причине недостаточности данных для его разрешения, сколько по соображениям, относящимся к самой сущности рунического письма и, шире, функциям письменности в архаическом германском обществе. Подробно рассмотрев конфронтирующие гипотезы, он приходит к выводу, что проблема происхождения рунического письма в принципе не сводима к установлению генетического тождества отдельных рун и всего рунического ряда со знаками того или иного южноевропейского письма. При этом важно не упускать из виду хронологической и культурной дистанции между двумя процессами - (1) усвоением алфавитного письма в области контактов авангардных германских племен с южноевропейскими цивилизациями и (2) преобразованием этого заимствованного письма в общегерманский рунический ряд - футарк.

Искусство письма было, вне сомнения, воспринято германцами от южноевропейских народов; но нет необходимости думать, что оно было воспринято из одного источника. «В различных местах и в различных

37

Вопрос о генетической связи рун с южноевропейскими алфавитами не должен заслонять другого вопроса - о самом футарке как собственно германской инновации. Своеобразное начертание рун, их особый порядок внутри футарка, их связь с доруническими магическими знаками, недоступность многих надписей для расшифровки - все это, как полагал Александр Иванович, может найти объяснение лишь в самих условиях укоренения письма в архаическом германском обществе. «Для суеверного воображения германца, - писал он, - письменные знаки должны были представляться наделенными сверхъестественной силой: они как бы постоянно скрывают в себе силу слова. Они могли ассоциироваться с теми знаками, которые применялись при гадании и колдовстве. <...> Но магический знак должен быть строго определенным. Неправильно написанный, он может потерять свою силу или вызвать нежелательное действие. Регулировка письма, выработка своеобразных стильных форм, думается, была теснейшим образом связана с его магическим применением. <...> Это второй период - период превращения чужих заимствованных письменных знаков в германские, в настоящие руны» [С 2:49].

Следует заметить, что вопрос о функциях рунического письма привел в последние десятилетия к резкому размежеванию германистов разных направлений и отчасти разных поколений. Лингвисты, обращающиеся к рунологии, ныне склонны видеть в футарке не более чем один из ранне-европейских алфавитов - правда, имеющий некоторые своеобразные особенности, но в конечном счете призванный служить тем же целям коммуникации, что и любой другой алфавит. Возможность использования рун с

38

Думается, что А.И.Смирницкий в своей ранней работе был все-таки ближе к истине, когда исходил из того, что магическая функция рун определяется в конечном счете именно их сущностью как «преждевременного» для германцев и - в силу этого - ритуализованного письма. В этом своем понимании, как было сказано, он близок к позициям рунологов 20-30-х годов, рассматривавших руническое письмо в широком контексте германской культуры. Некоторые рунологи последующих поколений, мыслящие себя «реалистами», отзывались потом (весьма недальновидно, как представляется) с пренебрежением об этих позициях. Видный английский специалист Р.И.Пейдж пишет в популярной работе о рунах: «Вера в руническую магию возбуждает легковесные умы (как, кстати говоря, она подпитывала тевтонский мистицизм некоторых сторонников нацистов в 30-е годы) <...>. На взгляд многих ученых, этот подход к рунам изжил себя и противоречит здравому смыслу. Большинство крупных рунологов ныне придерживаются того мнения, что германские народы применяли руны, как они могли бы применять любую систему письма, если бы она была им известна, а именно в практических, обиходных целях» [Page: 11-12]. Отчуждая (во имя здравого смысла!) систему письма от рунических памятников, которые этим письмом написаны, подобные авторы, как кажется, демонстрируют пример вполне «кабинетной рунологии», хотя они и видели в натуре предметы и камни с вырезанными на них надписями.

В более поздних своих работах А.И.Смирницкий сделал важный шаг и в собственно лингвистическом изучении рунических надписей. Не будет преувеличением сказать, что сам вопрос о языке рунических надписей впервые, т.е. задолго до обобщающих работ Э.А.Макаева, Э.Антонсена и В.Краузе[13], получил у Александра Ивановича методологическое обоснование.

Речь идет в данном случае прежде всего о его статье 1947 г., которая так и называется - «К вопросу о языке старших северных рунических надписей» [С 15] и представляет собой опыт систематического обзора лексики старших надписей с территории Скандинавии (в терминологии А.И.Смирницкого, «старших северных надписей»). Судя по всему, статья эта планировалась как часть большого исследования языка надписей (в архиве Александра Ивановича сохранились тетради с черновыми набросками, относящимися к другим аспектам языка надписей, в частности к фономорфологии рунического слова). Первая часть статьи должна была служить теоретическим введением к этому широко задуманному исследованию. Основная мысль автора в общем сводится к следующему.

39

Признавая за руническими надписями большую лингвистическую ценность, лингвисты, однако, довольствуются самым приблизительным и, по сути, априорным представлением о месте их языка в отношении к другим древнегерманским языкам. Под «местом» подразумевается, во-первых, ареальная характеристика языка надписей. Так, в соответствии с господствовавшей в то время, особенно среди скандинавских рунологов, точкой зрения, надписи III-VI вв., происходящие из Скандинавии, должны рассматриваться тем самым как памятник праскандинавского языка. Действительно, как с палеографической, так и с лингвистической стороны эти надписи (на камнях, оружии и других объектах) преемственно связаны с младшеруническими надписями эпохи викингов, несомненно скандинавскими по языку. Однако проецирование языка младшерунических надписей в прошлое ведет нас в конце концов глубже праскандинавского - к эпохе исходной близости скандинавских и западногерманских диалектов. «Особенно следует отметить то, что языковые формы более ранних надписей старшими рунами, в общем, таковы, что их можно признать за архаичные формы различных древнегерманских языков: доказать, что таких архаических форм в III-VI вв. нигде, за исключением скандинавских диалектов, не имелось, очень трудно или прямо невозможно ввиду отсутствия столь ранних памятников других германских языков, кроме готского» [С 14:68-69]. Определение языковой принадлежности древнейших надписей предполагает таким образом синхроническое сравнение фактов их языка с незасвидетельствованными фактами германских диалектов, иными словами, «реконструкцию соответствующих элементов западногерманских языков для названной эпохи» [С 15:73]. Заметим попутно, что важным опытом подобной реконструкции была опубликованная посмертно статья А.И.Смирницкого о ротацизме [С 48]. До сих пор это R в окончании им. п. ед.ч. (dagaR, -gastiR и т.п.) считалось одним из наиболее несомненных «скандинавизмов» в языке надписей. В работе Александра Ивановича была фонологически обоснована возможность развития R < о.г. *z во всех германских диалектах, за исключением готского. Именно данная стадия, как он полагал, и отражена в древнейших надписях. Исчезновение окончания им. п. ед.ч. в западногерманских диалектах должно быть отнесено, таким образом, лишь к более поздней эпохе (V-VI вв.), и соответственно формы типа -gastiR (> да. giest, дисл. gestr) уже не могут рассматриваться как указание на ареальную (скандинавскую) принадлежность надписей.

Место языка древнейших рунических надписей определяется, во-вторых, его функцией. Э.А.Макаев ввел в научный обиход понятие «рунического койне» как функционально обособленной и в силу этого архаизированной языковой формы. Впрочем, как признает Макаев, германистика не располагает достаточно вескими аргументами в пользу искусственной архаизации языка надписей [Макаев: 17]. Постановка вопроса, содержащаяся

40

И еще один момент был крайне важен для Александра Ивановича, и он возвращался к нему в разных своих работах по рунологии. Изучение языка надписей понималось им как задача, возлагающая особую ответственность на лингвиста. Еще в своем аспирантском докладе он писал: «Не только каждая отдельная форма, но, можно сказать, и каждая отдельная руна получают здесь огромный удельный вес. Иное чтение какого-нибудь отдельного знака может изменить понимание не только данного индивидуального случая, но и все отношение к целой категории явлений» (Доклад: 44). Та же мысль, а точнее, научная позиция, развивается им в статье 1947 г. Естественно стремление лингвиста извлечь максимум сведений из надписей. Но выводы его будут иметь научную ценность лишь при условии, что они строятся на достоверных фактах, а не на гипотетических прочтениях той или иной формы. Задачи лингвистики и задачи рунологии в широком смысле слова должны строго различаться. «Когда исследователь ставит своей задачей толкование надписей, раскрытие их содержания и культурно-исторического значения, <...> неясное и сомнительное в них не может быть отторгнуто от несомненных фактов их языка, так как при такой установке каждая надпись является для исследователя определенным цельным произведением, подлинным объектом изучения как таковая, а не только формой, в которой сохранен некоторый языковой материал. <...> Для толкователя отдельный языковой элемент, найденный в надписи, приобретает ценность в сущности лишь тогда, когда выясняется его роль во всем контексте надписи. Интерпретация темных мест в надписи невозможна без реконструкций и, порою очень смелых, конъектур, для обоснования которых необходимо привлечение всевозможных данных, в частности, данных сравнительно-исторической грамматики» [С 15:70]. Иное дело лингвист, использующий материал надписей в сравнительно-исторических целях: «он должен особенно тщательно

41

Следует сказать, что эта «заповедь лингвиста» далеко не всегда соблюдается даже в авторитетных исследованиях языка старшерунических надписей. Не желая потерять ни крупицы материала, компаративисты склонны строить свои реконструкции на гипотетических прочтениях. Так, например, автор известной сводной работы о языке надписей Элмер Антонсен заносит форму wraita в шведской надписи V в. (Reistad) в северозападногерманскую глагольную парадигму - в качестве единственной засвидетельствованной в германских языках формы претерита с вокалической флексией 1 л. ед.ч. сильного глагола (< и. е. перфектная форма *wroy-d-a) [Antonsen: 23, 52]. Однако нет полной уверенности в правильности его прочтения: большинство рунологов читали данную форму как вин. п. ед.ч. от девербатива *wrait-an «начертание». То или иное прочтение диктуется в конечном счете интерпретацией неясной царапины на самом краю камня: Антонсен видит в ней рунический знак z и находит в надписи адъективную словоформу unnamz «неуязвимый», соответственно читая всю надпись как: «Я, Вакраз, неуязвимый, начертал (это)». В.Краузе и другие рунологи видели здесь только царапину и читали надпись как: «Я, Вакраз, постиг (unnam) начертание».

Не имея возможности изучать надписи по самим памятникам, Александр Иванович самым тщательным образом зарисовывал их по публикациям. Сохранились десятки его рунических рисунков - на отдельных листах и в альбомах. Едва ли мы ошибемся, предположив, что его увлекал сам процесс запечатления на бумаге рунических камней, брактеатов, древка копья из Крагехуль или Линдхольмского амулета. Художник жил в нем. Он не только перерисовывал из книг надписи, но и вырезал из дерева викингский корабль - с парусом, изогнутым ветром, и драконом. Сложный плетеный орнамент обвивает голову и хвост дракона. Парус указывает время (за ним был скрыт механизм от ходиков; механизм давно сменили, но часы продолжают идти); по борту корабля вырезана руническая надпись, которую мог прочитать лишь сам мастер.

Но перерисовке рунических памятников Александр Иванович отводил и важную прикладную роль. Более того, он вменял это рисование себе в обязанность: «Лингвист, обращающийся в своих исследованиях к свидетельству рунических надписей, должен обязательно в каждом отдельном случае учитывать характер самой надписи, знать, как она выглядит на самом деле, написанная рунами» [С 2: 5]. Александр Иванович придавал важность тому, чтобы самому пройти рукой каждый знак, каждую трещину, видимую на камне; он сличал рисунки в издании Стивенса

42

«Сага о Фритъофе»

В 1935 г. издательство «Academia» опубликовало поэму великого шведского романтика Э.Тегнера «Сага о Фритьофе» в переводе Б.Ю.Айхенвальда и А.И.Смирницкого.

Можно строить предположения о том, какие личные обстоятельства послужили толчком к этой работе (ни до, ни после нее Александр Иванович, сколько мне известно, переводом не занимался и стихов не сочинял). Александр Иванович, как уже писалось, был с отроческих лет дружен с Борисом Юльевичем. В 20-е гг. Борис Юльевич работал в Государственной академии художественных наук (ГАХН) и входил в круг ближайших сотрудников Густава Густавовича Шпета - признанного руководителя ГАХН (de jure ее возглавлял П.С.Коган)[14]. В 30-е же годы Г.Г.Шпет много работал для Academia - как переводчик и как редактор. При его участии и с его комментариями вышел в свет, в частности, замечательный и прекрасно изданный перевод «Записок Пиквикского клуба» Ч.Диккенса (переводчики А.В.Кривцова и Евгений Ланн, художник В.А.Милашевский)15.

Г.Г.Шпет, как указано в предисловии Г.Александрова к переводу Тегнера, «оказал большую редакционную помощь в подготовке перевода «Фритьоф-саги». Итак, как может показаться, все счастливо сложилось, и два старых друга (лишь один из которых знал шведский язык) берутся сообща за увлекательную работу, пользуясь советами мэтра - Густава Густавовича Шпета. Следует добавить, что А.И.Смирницкий, видимо, слушал лекции Шпета еще в университете; неизвестно, был ли он в 20-е гг. как-то связан с ГАХН.

Исторические обстоятельства, в которых издавалась «Сага о Фритьофе», прослеживаются гораздо лучше, и гадать о них не приходится.

В 1930 г. ГАХН была разогнана, Шпет находит временное прибежище в «Academia» и оказывает поддержку своему ученику и сотруднику Б.Ю.Айхенвальду. Предисловие Г.Александрова - едва ли не последняя публикация, где упоминается имя Шпета. 20 февраля 1935 г. Александр Иванович надписывает экземпляр только что вышедшей книги своей тетке, М.Д.Смирницкой (сохранился именно этот экземпляр), а 14 марта 1935 г. Г.Г.Шпет был арестован. М.К.Поливанов, внук и биограф Г.Г.Шпета, пишет о тех событиях: «Одновременно были арестованы несколько человек из числа бывших сотрудников ГАХН: М.А.Петровский, А.Г.Габричевский и Б.И.Ярхо. Их сначала хотели присоединить к "делу словарников", которое разворачивалось в эти же месяцы. Но настолько не было связей с этим делом, что пришлось переквалифицировать обвинение и выделить их в отдельную «антисоветскую группу бывших сотрудников

43

Приходит на ум историческая аналогия. За двадцать без малого лет до издания «Саги о Фритьофе», в 1917 г., М.В.Сабашников (он, как уже рассказывалось, приходился дальним свойственником Александру Ивановичу - был мужем тетки его жены, Елены Мстиславовны Смирницкой, в девичестве Лукиной) издал поэтическую «Эдду» в переводе С.Свириденко. Перевод этот, удостоенный в 1911 г. первой премии Императорской Академии Наук (вторую премию тогда получил этимологический словарь А.Преображенского), стал последним «большим» изданием прославленной серии «Памятники мировой литературы». С.Свириденко (С.А.Свиридова) умерла в нищете около 1928 г. Издательство М.В.Сабашникова на Тверском бульваре сгорело во время уличных боев в ноябре 1917 г. Сам М.В.Сабашников после революции неоднократно арестовывался, но уцелел: он умер в 1943 г. от последствий ранения, полученного в 1941 г., когда бомба попала в дом, где жили Сабашниковы. Издательство Сабашниковых просуществовало до 1930 г., во многом благодаря содействию Н.С.Ангарского, который, по словам Михаила Васильевича, «как знающий и любящий книгу человек, несомненно сочувствовал нашей работе и желал ей успеха» [Сабашников: 404-406]. Заметим, что Н.С.Ангарский - это тот самый высокий кремлевский чиновник и одновременно писатель и книгоиздатель, благодаря поддержке которого с семьи Смирницких было снято клеймо «лишенцев» (см. о нем примеч. 3 к наст. изд.).

Серия «Памятники мировой литературы» после 1917 г. едва теплилась в нескольких книжках малого формата (изданных почти без научного аппарата) - «Всадники» и «Лисистрата» Аристофана, «Книга Руфь», да еще две-три книжки. Но дух этой серии, ее высочайшая филологическая культура продолжали жить в изданиях Academia - в том числе и в «Саге о Фритьофе», дальней преемнице свириденковской «Эдды».

Необходимо сказать еще несколько слов о судьбе «Саги о Фритьофе». Книга, меченная именами Б.Ю.Айхенвальда и Г.Г.Шпета, существовала, и в то же время ее как бы не было. Поэтому вполне закономерно, что в конце 50-х гг., когда переводчиков уже не было в живых, у Государственного издательства художественной литературы (Госиздат) явилась идея издать наконец знаменитую поэму Тегнера. Книга вышла в 1959 г. Оба издания лежат передо мной - образец издательской марки Academia и грубо подделанная под него копия. Тот же формат, та же структура издания: вступительная статья, перевод, примечания. Но примечания Ю. Светланова к академическим никак не отнесешь; они более идут по разряду его же детской книжки «Скандинавские сказания о богах и героях»; о качестве

44

Перед нами три отрывка из разных песней «Саги о Фритьофе», переведенных А.И.Смирницким[16].

Эти строки выбраны единственно потому, что Александр Иванович любил их и охотно читал наизусть. Но они хорошо иллюстрируют и принципы перевода, которым неукоснительно следовали А.И.Смирницкий и Б.Ю.Айхенвальд.

«Основная задача, которую ставили перед собой переводчики "Саги", -пишут они во вступительной заметке к комментариям, - заключалась в том, чтобы передать как можно точнее яркие, своеобразные и тонкие образы Тегнера. Большое значение придавали переводчики также и синтаксическому и ритмическому построению стиха, поскольку оно выполняло определенную художественную функцию и являлось, следовательно, элементом образа» (с. 311). Каждая из 24 песней поэмы сочинена в своей стихотворной форме, и переводчики не просто следуют размеру оригинала - для них важна поэтическая значимость этой смены размера, ее роль в смене образного строя каждой песни. Так, изобразительная сила стиха в Песни 12 («Возвращение Фритьофа домой») целиком определяется гармонией метрического и синтаксического ее членения: каждая строка делится цезурой на два полустишия, первое из которых всегда имеет женское окончание ?—?—?—/?—?(?)). Не заметить цезуры (как у Д.Бродского

46

Сложнее устроен стих в Песни 10 (буря на море, насланная колдовством конунга Хельге). Тегнер делит песнь на отдельные драматические эпизоды, составленные из трех строф, каждая в своем размере: в короткой четырехстрочной строфе - мгновенное изображение ситуации в ближнем плане; ей вторит длинная строфа (восемь строк четырехстопного хорея), которая дает ту же ситуацию, но в далевом, панорамном поэтическом видении. Третья строфа - прямая речь Фритьофа, воспевающего свою Ингеборг и бросающего вызов судьбе. Это чередование разных планов восходит к древнеисландской саге (перевод которой, принадлежащий Я.К.Гроту и отредактированный А.И.Смирницким, был включен в издание); но там первым двум строфам соответствует повествовательная ; проза, а третьей - скальдическая виса, которую говорит герой.

Тегнер намекает на скальдический стих не в третьей, а в первой строфе, дающей взгляд «свидетеля». Ее размер представляет некоторую сложность. Я.К.Грот - первый русский переводчик поэмы Тегнера (1841 г.) - понял этот размер как трехстопный хорей с мужской рифмой. Но, как видно из сравнения разных строф, он скорее должен быть определен как сочетание стопы анапеста (с возможным отягощением на первом слоге) и стопы

У Грота, как можно видеть, постоянно число слогов в строке, но, напротив, необязательно ударение на третьем слоге.

47

[Иллюстрация: Автограф А.И.Смирницкого.]

48

А вот строфа из «Выкупа головы» скальда Эгиля Скаллагримссона в переводе С.В.Петрова:

Гьяльпин конь скакал,
Его глад пропал.
Эйрик скликал
Волков на свал.

Заметим к слову, что в переводе древнеисландской саги, выполненном Я.К.Гротом и отредактированном А.И.Смирницким, скальдические строфы даны в прозаическом пересказе. Сохранились черновые наброски А.И.Смирницкого, свидетельствующие о том, что он искал метрический ключ к подлинным скальдическим висам. Однако эти опыты были им оставлены.

Но он приложил все усилия для того, чтобы сохранить в переводе Песни 21 («Драпа Ринга») тегнеровскую имитацию германского аллитерационного стиха (в строфах, рассмотренных выше, Тегнер подражает скальдам лишь ритмически, но аллитерацией не пользуется):

Путь совершает
По мосту конунг,
Бремя колеблет
Бифроста свод.
В выси отверзлись
Валхаллы двери,
Приняли Ринга
Руки богов.

Сквозная аллитерация не имеет опоры в русской традиции и в русском языке и остается не более чем искусственным, броским приемом. В больших дозах она обременительна не только для поэта-переводчика, но и для читателя. Но в погребальной драпе, призванной увековечить славу конунга, аллитерационная чеканка стиха, выделяющая каждое слово, достигает нужного эффекта. Свободное ударение в русском языке не дает возможности переводчику в точности сохранить формальную сторону германской аллитерации. В древнескандинавском стихе аллитерация - всегда начально-корневая; переводчику же приходится выбирать, чем скорее пожертвовать, - местом аллитерации в слове или ударностью аллитерирующего слога. Аллитерация в переводе А.И.Смирницкого всегда приходится на сильный, ударный слог (не обязательно начальный) и при этом часто дополнительно обогащается созвучиями гласных и поствокальных согласных (В выси отверзлись / Валхаллы двери). Такая аллитерация, как можно убедиться, слышна лучше, чем аллитерация на начальных (в том числе безударных) слогах в переводе Д.Бродского (Вот за вратами / Вечной Валгаллы): ведь торжественная четкость «Драпы Ринга» создается

49

именно выделением ударных слогов. Таким образом, и в данном случае следование размеру важно не само по себе, а как прием, направленный на создание образа.

Оба переводчика «Саги о Фритьофе», по их собственным словам, работали в непрерывном контакте, обсуждали и «утверждали» каждую строчку сообща; поэтому оба они считали себя ответственными за весь перевод в целом (с. 317). А.И.Смирницкий, однако, взял на себя ответственность за филологическую подготовку издания и оснащение его дополнениями и комментариями, в основном относящимися к древнескандинавскому фону поэмы Тегнера. Две книги издательства «Academia» - «Cara о Фритьофе» и опубликованная годом раньше (1934) «Сага о Волсунгах»

50

(замечательный труд Бориса Исааковича Ярхо) - были, в сущности, этапными для нашей скандинавистики. Во времена, когда еще было далеко до переводов «саг об исландцах» и «Младшей Эдды» (и всей издательской деятельности, связанной с именем М.И.Стеблин-Каменского), а научный аппарат «Эдды» Свириденко уже значительно устарел, комментарии Б.И.Ярхо и А.И.Смирницкого, как и обновленный перевод древнеисландской саги, служили для читателя авторитетным источником сведений о скандинавской мифологии, об исторических реалиях и социальном укладе эпохи викингов. Комментарии занимают в издании «Саги о Фритьофе» 33 страницы петитом.

Верный себе, Александр Иванович обдумывал всю работу над «Фритьофом» как единое целое - как книгу. Он не устоял перед искушением снабдить эту книгу иллюстрациями и выполнил для нее серию рисунков цветными карандашами в академической манере, слегка стилизованной под XIX век: Ингеборг провожает корабль Фритьофа, викинги сходят на берег, Фритьоф возвращается домой, Фритьоф на кургане отца. Но «Academia» тяготела в своих художественных вкусах к модернизму, и манера Александра Ивановича показалась ей слишком академической. Предпочтение было отдано иллюстрациям Г.Г.Филипповского, известного книжного

51

графика тех лет. Всякий раз, беря в руки книгу, Александр Иванович нелестно отзывался об этих иллюстрациях и не находил извинений для вкусов издательства.

Хрестоматия

Что же можно рассказать о книге, известной всем, кто когда-либо изучал на студенческой скамье историю английского языка, - о хрестоматии А.И.Смирницкого? Александр Иванович установил в ней уровень издательской планки, мало считаясь с обстоятельствами места и времени, да и с реалиями учебного плана. Здесь имеется в виду и подбор текстов (каждый из которых - от рунической надписи на ларце Фрэнкса до завещания Шекспира - по-особенному памятен в истории не только английского языка, но и английской культуры), и академичность их текстологической подачи, и грамматические таблицы, и, разумеется, словарь, составляющий более половины всей книги. Видимо, работая над своей хрестоматией, как и читая лекции (о чем будет рассказано в следующей главе), Александр Иванович исходил из того, что не бывает двух разных наук - одной для специалиста, а другой для студента. В конце концов, любой специалист по истории английского языка начинал когда-то с хрестоматии А.И.Смирницкого и с попытки самостоятельно углубиться в ее тексты, извлечь максимум сведений из ее научного аппарата. Все это, повторяю, очевидно. Но имеет смысл рассказать студентам, занимающимся по хрестоматии, и специалистам, продолжающим к ней обращаться, об авторской рукописи этой книги, хранящейся в архиве А.И.Смирницкого.

«Хрестоматия по истории английского языка» знакома разным поколениям англистов в четырех изданиях, несущих на себе печать своего времени. Нынешние студенты знают ее по репринтному изданию в голубой бумажной обложке. Современная техника не считается с той «издательской планкой», о которой шла речь выше, но позволяет надеяться, что хрестоматия будет жить еще долго (лет двадцать тому назад издательство отказало мне в ее переиздании, сославшись на отсутствие необходимой для этого полиграфической базы). Совсем не похоже по внешнему виду на упомянутый репринт то солидное издание 1953 г. (Изд-во литературы на иностранных языках) в темно-коричневом тканевом переплете, которое послужило для него оригиналом; те книги обертывали в бумагу и подклеивали обтрепанные листы. И совсем мало кто знает теперь небольшого формата книжки, вышедшие в свет в 1938 и 1939 гг. (1-е и 2-е издания), с аппаратом на английском языке и без индоевропейских этимологии в словаре (с «индоевропеистикой» издательские чиновники тех лет боролись сурово). А.И.Смирницкий работал над хрестоматией (по договору с Учпедгизом) с октября 1935 г. и 31 декабря 1936 г. принес в издательство рукопись - не машинописную рукопись (оксюморон, к которому все

52

[Иллюстрация: Страница из Словаря к "Хрестоматии истории английского языка".]

53

Зачем же Александру Ивановичу понадобилось переписывать набело, печатными буквами 476 страниц своей хрестоматии? Занимаясь рунологией, он вырезал, вырисовывал рунические надписи. И вот теперь, издавая английские рукописные тексты, он осваивает ремесло писца. Не странно ли это?

Необходимо сказать, что Александр Иванович вообще придавал большое значение внешнему виду авторской рукописи. Ему было небезразлично, как расположить текст на листе бумаги, какою штриховкой вычеркнуть слово в черновике. Есть люди, которые пишут любой текст, будь то черновик или адрес на конверте, одним и тем же устойчивым почерком. Больше, наверное, таких, кто прибегает к «почерку» лишь в особых случаях, а в остальных - пишет, как придется. Александр Иванович в юности выработал свой основной почерк - с заостренными, летящими, точными в каждом штрихе буквами; но были у него и другие, особые манеры, пошибы, которые он разрабатывал для тех или иных стилистических либо, как в случае хрестоматии, прикладных целей. Ремесло писца пригодилось ему при подготовке и наборе словаря хрестоматии, для которого, стремясь вложить максимум информации в минимум текста, он разработал особый язык шрифтов и условных знаков (их список занимает две страницы в хрестоматии). Не существует таких корректорских значков, которые позволили бы воспроизвести все эти шрифты в машинописи; и вот он создает рукописный текст книги, прежде чем доверить ее опытным наборщикам. Немаловажно, что были еще в ту пору опытные наборщики.

Именно словарь, без сомнения, явился главным достижением книги -достижением, надо сказать, мало оцененным, ибо кто же ищет открытий в учебной хрестоматии. Разработанный Александром Ивановичем тип историко-этимологического словаря, в котором диахрония слова последовательно прослеживается на двух уровнях - фономорфологическом и семантическом, остается и по сей день единственным в своем роде лексикографическим опытом. Оригинальную лексикографическую трактовку получили в словаре словообразование и проблемы вариативности слова. Но последнее замечание относится прежде всего к переработанной и расширенной версии словаря в издании 1953 г. Александр Иванович включил в это издание и «Указатель современных английских слов, встречающихся в словаре». Таким образом, пользуясь системой шрифтов, знаков и

54

другими указателями, можно читать этот словарь и ретроспективно, продвигаясь от современного слова вглубь истории. Читатель, заинтересовавшийся, например, историей совр. англ, starboard, найдет в словаре следующую информацию.

Совр. англ. STAR-BOARD [sta:b?d] «правый борт» генетически тождественно совр. нем. Steuerbort, голл. Stuurboord с тем же значением. Шв. styrbord является заимствованием из нижненемецкого; ближайшее же к нему и идентичное по значению древнескандинавское слово имело иной, хотя и родственный, первый компонент: stjornbor?. Слово starboard восходит, таким образом, к общему северо-западногерманскому слою мореходной лексики, являясь продолжением ca. star-bord (новообразованный вариант stere-bord) и далее - да. steor-bord, -о-, ср. р. Его первый компонент тождествен да. steor, -a-, ж. р. «управление» > ca. stere «руль» (где конечное -е является результатом парадигматического переоформления существительных жен. р.). Композит семантически мотивируется тем, что руль на древних кораблях представлял собой весло, прикрепленное к правой стороне кормы. Да. steor, далее, соотносится грамматически (по конверсии) со слабым глаголом 1 кл. да. st?ran «править, управлять, сдерживать», где /?/ - результат стяжения дифтонга /iе/; засвидетельствован также диалектный (неуэссекский) вариант steoran, к которому восходит совр. англ, steer «править, управлять»; ср. генетически тождественные дек. styra, гот. stiurjan, совр. нем. steuren.

Объем словарной статьи steor-bord в хрестоматии - всего 432 печатных знака.

Частная жизнь в исторических обстоятельствах

Конец 20-х - 30-е годы, решусь предположить, были счастливейшими в жизни Александра Ивановича.

Он, правда, много болел: костный туберкулез надолго приковывал его к постели и к костылям. Но во время одного из обострений болезни, в 1928 г., за ним ухаживала Ляля Лукина, младшая дочь Ольги Константиновны и Мстислава Яковлевича - старинных друзей Смирницких и соседей по Малой Бронной (где Смирницкие жили до 1912 г.). Елене Мстиславовне, пятью годами моложе Александра Ивановича, было в то время двадцать лет. Она училась в Высших художественно-технических мастерских (ВХУТЕМАС, теперь Высшее художественное училище им. Сурикова) и подавала надежды как художник (позже она стала реставратором и копиистом древнерусских миниатюр и работала в Историческом музее). Те, кто помнил ее в довоенные годы, говорили об удивительном ее обаянии, о характере живом и в то же время мягком и стеснительном. Непременно вспоминались какой-то особенной красоты руки (моя няня и одновременно дальняя свойственница, А.К.Романовская, говорила: «Ни

55

В 1929 г. Елена Мстиславовна стала женой Александра Ивановича и переехала на Новинский бульвар в давно уже уплотненную квартиру. В 30-е годы в ее пяти комнатах (и шестой при кухне - «для прислуги») жили:

56

Иван Дмитриевич и Мария Николаевна; их сын Андрей Иванович с женой Галиной Константиновной и сыном Андреем младшим; младший брат И.Д.Смирницкого, Владимир Дмитриевич, с дочерью от первого брака, Ниной, второй женой Людмилой Константиновной Романовской, ее сестрой Александрой и сыном Алешей. Александр Иванович и Елена Мстиславовна, а с 1938 г. и их дочь жили в комнате, бывшей когда-то детской, а в еще одной комнате незадолго перед войной были поселены новые жильцы - Фаина Иосифовна Зак и ее маленький сын. Фаина Иосифовна зарабатывала на жизнь машинописью, и Александр Иванович отдавал ей в переписку свои работы. Он очень ценил Фаину Иосифовну как мастера в своем деле и рассказывал, как, бывало, она стучится к нему рано утром: «Александр Иванович, я всю ночь не спала, мне кажется, у вас тут одно слово написано с ошибкой».

Но не нужно рисовать Александра Ивановича довоенных лет только кабинетным ученым, лектором, да еще смолоду страдающим от болезней. Болезнь надолго отступала в те годы, а во время летних отпусков Александр Иванович откладывал свою лингвистику и превращался в путешественника и завзятого «речника». Вместе с Еленой Мстиславовной они побывали в Карелии и привезли оттуда фотографии и этюды. Замечу, что все сохранившиеся этюды принадлежат Елене Мстиславовне; Александр Иванович оставался верен своему зароку и, если не считать иллюстраций к «Фритьофу» и рисунков на родственные германистические сюжеты, к рисованию и живописи не возвращался.

Карелия надолго осталась в памяти, но главной «отпускной» страстью все же были путешествия по Волге. Еще в середине 20-х гг. Александр Иванович с друзьями предприняли большой гребной поход на лодке. Лодку купили в Юрьевце (недалеко от Кинешмы) и прошли вниз по Волге до самой Самары. Там, в этих особенно любимых местах средней Волги, в городке Васильсурске (при впадении Суры в Волгу) Александр Иванович дважды снимал летом комнату у хозяина по имени Евлампий Яковлевич (молоденькую же дочку его звали Олимпиада Евлампиевна). Дом был на самой вершине высокого холма, на котором стоит Васильсурск, с изобильным яблоневым садом и пасекой. К столу подавались сурская стерлядь, ценимая знатоками выше обычной, волжской, картошка с грибами (Александр Иванович особенно любил молодые подосиновики в сметане), варенец и печеные яйца. В комнате стояла на полу большая корзина с яблоками - белым наливом, анисовыми, коричневыми. Эту снедь, а также ржаные лепешки и масло - в виде гладких, слегка сплюснутых головок, завернутых в листья лопуха, - покупали когда у хозяев, а когда на васильсурском базаре у мариек, еще ходивших в расшитых рубахах и обматывавших ноги в холщовые подвертки, перевязанные лентами (чем толще ноги, тем красивее). Разумеется, Александр Иванович не сидел в Васильсурске праздным дачником. Днем ходили по Волге или Суре на лодке

57

Он вернулся еще туда, в Васильсурск, летом 1949 и 1950 гг., и старый хозяин Евлампий Яковлевич припомнил его. А умение мастерить утварь пригодилось в военные годы.

Но не всегда Александр Иванович путешествовал пешком или на лодке. Он любил волжские пароходы - маленькие, местные, пыхтящие от непомерного груза, и роскошные, еще дореволюционные «самолетовские» (была такая пароходная компания «Самолет» в России) красавцы, среди которых был особенно знаменит «Спартак». Путешествовали и вдвоем, и с друзьями. Сохранилась фотография: Александр Иванович в городском костюме стоит на палубе с Максимом Владимировичем Сергиевским и Сергеем Владимировичем Киселевым. Сергей Владимирович и его жена Лидия Алексеевна Евтюхова (оба археологи) работали, как и Елена Мстиславовна, в Историческом музее. Не было в те годы у Смирницких друзей ближе «Лиды толстой» (в противоположность Лидии Мстиславовне Лукиной) и ее мужа.

58

Сохранилась и открытка, адресованная Марии Николаевне, - о веселом пароходном времяпрепровождении.

Но тут у читателя могут возникнуть недоумения. Какие могут быть волжские радости в те достопамятные времена? Неужели Александр Иванович не замечал совершающейся в его стране трагедии и видел жизнь вокруг - жизнь тех же волжских крестьян - лишь с белой палубы парохода и с волшебной васильсурской горы?

На этот счет у нас не может быть места для недоразумений. Давно ушли в прошлое те времена, когда подросток Шура Смирницкий позволил себе пройти в своем дневнике мимо революции и Гражданской войны. Прошло, конечно, время и самих дневников, и доверительных писем, из которых мы могли бы узнать о том, что пережил Александр Иванович в те страшные годы.

Но главные факты все же известны, и мы знаем теперь, как близко к краю пропасти протекала эта наполненная трудами и отпускными радостями жизнь. Некоторые из этих фактов уже упоминались. Вспомним их и присоединим к ним новые, в том числе открывшиеся недавно.

В начале 30-х гг. семья Смирницких была причислена к «лишенцам» и лишь заступничество Н.Ангарского (удача, на которую трудно было надеяться) отвело ту беду. Но младший брат А.И.Смирницкого, Андрей Иванович, как выходец из социально чуждой среды (сын буржуазного специалиста и внук священника), был лишен права на высшее образование

59

образование. Жизнь его так и не устроилась, незаурядные дарования остались нереализованными. Он работал фотографом в какой-то лаборатории (и достиг замечательного искусства в фотографировании своих домашних) и лишь много позже выбился все же в инженеры по гидростроительной специальности.

Отец его молодой жены Галины Константиновны, видный авиатор (о нем теперь пишут в книгах) К.Ф.Акашев, был в начале же 30-х гг. расстрелян. Эта трагедия надломила Галину Константиновну. Еще недавно светская дама и красавица, она навсегда замкнулась в себе и все больше лежала с книгой или вязанием. Оба они, Андрей Иванович и Галина Константиновна, страдали открытой формой туберкулеза, что дало им возможность

60

возможность уехать - уже в 60-е гг. - из своей комнаты на Садовом кольце в отдельную квартиру в г. Климовске Московской области (в Климовске к тому времени жил их сын).

«В начале 1934 г. началась первая волна арестов среди лингвистов, затронувшая в основном Москву. Это было так называемое "дело славистов"» (известное также как «дело русских фашистов») [Алпатов: 109][17]; среди арестованных были В.В.Виноградов, Г.А.Ильинский, А.М.Селищев, Н.Н.Дурново, В.Н.Сидоров и другие. Им было предъявлено обвинение в принадлежности к «Российской национальной партии», «ставившей целью свержение Советской власти и установление в стране фашистской диктатуры» [Гуськова: 184]. В качестве непосредственных организаторов этой преступной деятельности назывались Н.С.Трубецкой, Р.О.Якобсон, П.Г.Богатырев, возглавлявшие (согласно сфабрикованному делу) «заграничный русский фашистский центр». Большинство арестованных, отбыв лагерные сроки или ссылку, вернулись в Москву. Н.Н.Дурново и Г.А.Ильинский были расстреляны в 1937 г. А.Б.Гуськова, автор одной из первых публикаций, посвященных этому делу, любезно сообщила мне, что в материалах следствия среди множества имен, всплывших во время допросов, встречается и имя А.И.Смирницкого.

ОГПУ не сделало употребления из этой информации. А между тем опасность была серьезная, если вспомнить, что непосредственно за «делом славистов» последовало и дело «бывших сотрудников ГАХН» (1935 г.). С некоторыми из них Александр Иванович, как рассказывалось (с. 43), был самым непосредственным образом связан.

Как же удавалось ему, находясь под гнетом всех этих обстоятельств и испытывая постоянный страх за своих близких, сосредоточенно заниматься своей работой и отдаваться радостям жизни? Только пережившие те годы могут рассказать об этом.

Е.М.Смирницкая писала 23 декабря 1941 г. с Северного Урала своей приятельнице (О.А.Колдуновой) в Горький: «...в Москве за неделю до отъезда (уезжали в эвакуацию Елена Мстиславовна с дочерью, Александр Иванович оставался в Москве; см. об этом в следующей главе. О.С.) он развешивал картины... Ну, ему так легче и слава Богу! Он этим поддерживает наше моральное и душевное состояние».

Исторической объективности ради, следует заметить, что, несмотря На «дело славистов», имевшее всецело политическую основу, лингвистика в довоенные годы еще не привлекала к себе такого государственного внимания, как в конце сороковых годов. Более того, с середины 30-х годов (после смерти Н.Я.Марра в 1934 г.) натиск со стороны наиболее правоверных марристов временно ослабевает. Лингвистов, сторонившихся «нового учения о языке», правда, почти не печатали, но клясться в своей приверженности идеям марризма все же не заставляли. Сравнительное языкознание было не в чести, но еще находило для себя лазейки в

61

академических институтах и университетских курсах. Поэтому тот факт, что отечественная германистика в значительной степени испытала влияние идей Н.Я.Марра и И.И.Мещанинова (что далеко не одно и то же), следует признать скорее случайностью, да еще, может быть, ленинградскими корнями некоторых германистов: в Ленинграде позиции «нового учения» были сильнее. Во всяком случае история отечественной германистики в данном разрезе требует отдельного анализа, на этих страницах неуместного. Излишне говорить, что «новое учение» не оставило никаких следов в научной деятельности А.И.Смирницкого. Он писал свои работы и читал лекции, как если бы никакого «нового учения» и идущих сверху установок вовсе не существовало, и не обронил ни одной «актуальной» цитаты.

Но и то правда, что в 30-е годы еще возможно было в германистике партнерство и даже дружба с лингвистами из иного стана - с теми, кто хотя и стоял на позициях «нового учения», не склонен был поступаться своими специальными интересами в области германистики.

В 1938 г., закончив работу над хрестоматией, А.И.Смирницкий приступил, совместно с М.М.Гухман и Н.С.Чемодановым, к работе над большим учебником по сравнительной грамматике германских языков[18]. Рукопись была закончена к маю 1941 г. и послана на отзыв в Ленинград. Александр Иванович написал для учебника разделы, посвященные древнеанглийскому и древнескандинавским языкам, а также письменности, стихосложению и лексике древнегерманских языков. После войны вопрос об издании было возобновился, но кончился ничем: рукопись так и не была принята к печати. На оттиске своей статьи о языке старших рунических надписей Александр Иванович напишет: «Дорогим товарищам по многострадальному труду ("Введение в ист. изуч. герм, яз.") - Мирре Моисеевне Гухман и Николаю Сергеевичу Чемоданову - на память от автора». Дата надписи - 6 января 1948 г. В том году начался новый великий поход против инакомыслия в языкознании.

Разделы, написанные Александром Ивановичем для учебника, однако, не пропали втуне. Они вошли с необходимыми изменениями и сокращениями в посмертно изданные его книги - «Древнеанглийский язык» [С 37] и «Фонетика древнеисландского языка» [С 51]. Работа по лексике древнегерманских языков недавно была опубликована в первоначальной авторской редакции [С 55].

Но вернемся в предвоенные годы. Надежды на публикации работ по «чистой» германистике не оправдались. Сохранялись, однако, еще возможности для преподавания «немарристского» языкознания. Из Автобиографии: «С осени 1934 г. руковожу работой аспирантов факультета английского языка МГПИИЯ. С 1934-1935 уч. г. начал работу в должности доцента в МИФЛИ. В 1935 г. утвержден в звании доцента по германскому языковедению Квалификационной комиссией Управления Университетов

62

Университетов Наркомпроса (протокол N^o 7). <...> С 1936 г. по 1939 г. был заведующим кафедрой английского языка, а затем английской филологии в I МГПИИЯ, от каковой должности был освобожден по собственной просьбе. В этот же период, а также в 1940 г., принимал активное участие в работе Научно-транскрипционной части ГУГК при СНК СССР. В то же время выезжал для чтения лекций в гг. Горький, Минск и Харьков и для руководства аспирантами».

Публикаций почти не было. Но существовал еще в то время в лингвистической среде «гамбургский счет». Авторитет Александра Ивановича в лингвистике не оспаривался даже его недоброжелателями (впрочем, и открытых недоброжелателей в те годы у него, кажется, не было). Казалось само собой разумеющимся, что в 1940 г. он был утвержден постановлением ВАК в звании профессора, не будучи даже кандидатом наук.

В 1940 г. Александру Ивановичу исполнилось 37 лет. Был он высок ростом и ладно скроен. От матери ему достались определенные, даже несколько резкие черты лица, от отца - ярко-голубые глаза и очень светлая, не воспринимавшая загара кожа («у меня хоть и русые волосы, но по натуре я блондин»). Брат Андрей Иванович очень походил на него чертами лица и всей своей статью, но был смугл и темноволос. Это и сходство и в то же время контраст обоих братьев - «северянина» и «южанина» -обращали на себя внимание.

В 1939 г. Александр Иванович снова побывал на Волге, в своем любимом Горьком - на этот раз для работы в Педагогическом институте. Из письма директора института Шаркова и заведующей учебной частью Колдуновой: «Многоуважаемый Александр Иванович! Ваш отказ работать в нашем Институте - для нас большая, неизгладимая утрата. Мы верим, что Вы отказались не по своей воле, но от этого наше горе не стало меньше. Мы надеемся, что Вы нам будете оказывать помощь, периодически приезжая к нам хотя бы для прочтения лекций для преподавателей и консультации аспирантов. Ваш заместитель т. Аракин произвел на нас неплохое впечатление, но из беседы со студентами видно, что они переживают большое горе в связи с Вашим отказом. Может быть они привыкнут к т. Аракину впоследствии и их горе будет меньше, но пока они далеки от сравнения. Занятия с Вами останутся в их памяти как лучшее звено в их учебе».

Ольга Александровна Колдунова не знала, как крепко свяжет Александра Ивановича с Горьким и с горьковчанами 1941 год.

63

64

Глава III
ВОЕННЫЕ ГОДЫ

В эвакуации

1941 г. началась эвакуация преподавателей МИФ ЛИ, в состав которого тогда еще входил филологический факультет. Но А.И.Смирницкий был оставлен в Москве в отряде ПВО и во время налетов дежурил на крышах университетских зданий на Моховой. Семьи с ним не было: жену с двухлетней дочерью он отправил в Горький, поручив заботам своих горьковских друзей - Ольги Александровны Колдуновой и Анны Степановны Ненюковой (в те годы аспирантки Александра Ивановича); брат же Андрей Иванович с женой, сыном и родителями был эвакуирован на северный Урал в г. Березники. В Москве оставались только старики Лукины, наотрез отказавшиеся куда-либо уезжать. Ольга Константиновна, человек крепкий и сильный духом, в свои 70 лет вынесла это московское сидение, а Мстислав Яковлевич не дожил до конца войны - умер от последствий дистрофии.

Долго жить в Москве Александру Ивановичу, однако, не пришлось. В октябре 1941 г. отряд ПВО был расформирован, а его «бойцы» предоставлены самим себе. Александр Иванович отправился к своим в Горький. Добирался долго - на попутном транспорте, а иногда и пешком, но все же появился в один прекрасный день, хромой и измученный, в центральной горьковской гостинице на Откосе, где тогда были устроены Елена Мстиславовна с дочерью. Однако война приблизилась и к Горькому. Здесь также случались бомбардировки, хотя и не такие частые и разрушительные, как в Москве. В самом центре города, на площади Минина, был выставлен на обозрение трофей - сбитый немецкий самолет: мальчишки осаждали его и растаскивали детали[19]. Не хотелось и обременять милых горьковчан, у которых довольно было своих забот. Словом, решено было направиться в Березники, дабы соединиться там с родителями и братом. О том, чтобы списаться с ними заранее, нельзя было и думать: кончалась навигация, а с нею и надежда добраться до Березников. С боем взяли едва ли не последний пароход, шедший до Молотова (Пермь), где предстояла пересадка на местный пароход.

65

Из письма E.M.Смирпицкой О.А.Колдуновой 19 ноября 1941 г. «Дорогая Ольга Александровна! Нам уже просто совестно признаваться в исключительном везении, но факт, что через два часа после прощания с Вами и Аничкой (А.С.Ненюковой. - О.С.) мы уже имели каюту второго класса! Ох, уж эти Смирницкие - всегда умеют устроиться... Пока сыты, в тепле, в уюте. <...> О том, что и как ждет нас на пересадочном пункте (если до этого не будем зажаты льдами), не думаем - уповаем на Фортуну, она - дама, явно к нам расположенная».

До места добрались без приключений и брата с семьей в конце концов разыскали. Выяснилось, что они живут не в самих Березниках, а на отшибе - в деревне. Живут впроголодь на четыре иждивенческих карточки и одну рабочую - Андрея Ивановича. О жизни семьи Смирницких в ту тяжелую и скудную зиму 1941-1942 гг. Елена Мстиславовна писала в Горький О.А.Колдуновой. Вот несколько выдержек из ее писем. 6 декабря 1941 г.:«... А наше житье ужасно, ужасно изменилось. Если горьковская наша обстановка была еще, так сказать, продолжением московской, то тут совершенно иная. Кругом снег, снег. Морозы и чувство..., с которым прежде мы не были знакомы. Все время, почти все помыслы уходят на борьбу с этим чувством. Александр Иванович еще не работает. Да пока ему и важнее не работать, а заниматься "хозяйством". Будущее наше, как и многих, хоть имеем мы кров, трудно себе представить». 7 декабря: «Только и радости, что Александр Иванович с нами. Но пришло время эту радость во что-то воплотить, а как это устроить? Ведь хотелось бы иметь около себя мужа и отца не ради короткого и грустного объединения, а для будущего. Относительно работы педагогической говорить не приходится. Поиски другой работы он сейчас прекратил, так как расходуем все время на розыски условий существования на зиму». Годы спустя, вспоминая эту жизнь, рассказывали, что Александр Иванович вырезал из дерева курочек и петушков и будто бы даже пытался продавать их на базаре, куда Елена Мстиславовна носила свои платья. Но это все же скорее вымысел, хотя две такие курочки в самом деЛе долгие годы стояли на комоде в московской квартире. Правда же то, что Александр Иванович очень томился без работы и без книг. Из письма E.M.Смирпицкой 8 декабря: «Ольга Александровна, большая просьба к Вам: если можете, пришлите бандеролью какую-нибудь филологическую книгу, не нужную Вам. Для Александра Ивановича все равно что: он принужден читать англо-русский словарь - это все, что есть у него». Не тогда ли, читая случайно оказавшийся под рукой словарь Мюллера, Александр Иванович начал обдумывать план большого русско-английского словаря, за составление которого он взялся год спустя? 23 декабря: «А относительно обратного путешествия в милый Горький напишет Александр Иванович. Он считает, что мы должны быть со всей семьей, что он в долгу перед своей матерью и что оставлять ее нельзя. Держит он себя хорошо, конечно, лучше,

66

чем я. Делает игрушки Оле на елку. <...> Хочет даже заняться научной работой. Вопрос только в бумаге. Да, я бы очень хотела, если бы эти предчувствия не оправдались, но смерть Ивана Дмитриевича (И.Д.Смирницкий умер от эмфиземы легких 16 декабря 1941 г. - О. С.) уже внесла в нашу семью то, чего я боялась, - жертвы. Ну, да что говорить, у каждого свои страхи. Только держимся еще тем, что у нас скоро иссякнет. Дорогая Ольга Александровна! Сидите на месте! Что бы ни было, - сидите и не пускайте Аничку. Мы слишком слабы для борьбы».

Из письма А.И.Смирницкого О.А.Колдуновой 24 декабря 1941 г.: «Ваше письмо получили несколько дней назад, но было трудно ответить вам сейчас же: письмо пришло как раз в день похорон моего отца, который скончался после длительной и изнурительной болезни. <...> Конечно, если обстоятельства сложатся так, что оставаться в Березниках окажется очень затруднительным, то мы прежде всего подумаем о Горьком, с которым мы, благодаря Вашему вниманию и теплому участию, буквально сроднились. Сердечное спасибо Вам за все! Но пока, я полагаю, ехать нам никуда не нужно. Прежде всего, надо сказать, что у меня есть работа здесь, к которой я приступил со вчерашнего дня: сюда переведен один из московских технических вузов, и там оказалась потребность в преподавании иностранных языков (английский и немецкий), которое я взял на себя. Конечно, что будет дальше, предугадать трудно, но во всяком случае переезжать сейчас в Горький (или вообще в какое-нибудь иное место) мне не кажется разумным. Единственно, что, может быть, было бы разумным, это - переезд туда, где был бы восстановлен в том или ином виде наш московский институт иностранных языков или ИФЛИ. Я написал, имея это в виду, письма в Комитет по делам высшей школы и в Наркомпрос. Но пока ответов не имею. Что же касается нашего приезда сюда, то, несмотря на все тяжелое и все трудности, которые нам пришлось здесь пережить и, возможно, еще придется перенести, я отнюдь не считаю, что мы напрасно покинули гостеприимный город Горький. Наше присутствие здесь нужно и может оказаться еще нужнее, если брата призовут в армию, что очень возможно в ближайшее время. Поэтому переезд сюда я не считаю ни в коей мере ошибкой. Единственно, что меня тяготит, это Лялино состояние: она очень похудела. Но, твердо надеюсь, что все как-нибудь улучшится».

Зачисление Александра Ивановича на работу в эвакуированный институт (Московский институт тонкой химической технологии) несколько улучшило положение семьи. Его прикрепили к столовой, и Елена Мстиславовна стала каждый день ходить с кастрюльками за несколько километров в Березники - голодное время осталось позади.

Но весной 1942 г. Александр Иванович все же решился оставить Марию Николаевну на попечение брата (того признали негодным к военной службе) и возвратился в Горький. С мая он приступил к работе на кафедре

67

кафедре английской филологии (этой кафедрой заведовала О.А.Колдунова) в Горьковском педагогическом институте иностранных языков. Так исполнилось пожелание, высказанное когда-то горьковскими англистами - увидеть снова у себя Александра Ивановича. Жили Смирницкие весной и летом почти безбедно, если сравнивать с березниковской зимой.

Из письма E.M.Смирницкой в Березники 31 июля 1942 г.: «В нашем городе все более или менее благополучно. На всякие "явления" все стараются не обращать внимания, они вошли в быт, и крутятся люди вокруг ежедневных обязанностей: работы и хлеба насущного. Шура начал пропадать на госэкзаменах. Весь этот месяц он чувствовал себя вполне удовлетворительно, но не поправился, конечно, еще полностью. Дома он свободно ходит самостоятельно. Быть может, мог бы на улице обходиться без костылей, но это рискованно. <...> Сегодня он докурил свой табак, и

68

боюсь, что и самочувствие его сразу ухудшится. Но что мы будем делать зимой без дров? Подумать страшно. У местных жителей хоть есть сараи, старая мебель и прочее, а у нас... Все мы, конечно, живем только сегодняшним днем, а потому и появляется какое-то легкомыслие: будь что будет. Ездила я опять недавно в колхоз на 2,5 суток. Оставляла своих деток одних. Устала опять ужасно, до сих пор в себя не приду, так как пришлось в первый день проработать 11 часов после совершенно бессонной ночи и семикилометрового перехода на место работы. Нужно бы ехать опять, так как оплата будет по трудодням, но Шура не пускает категорически. Главное, из-за безобразного отношения организаторов к нам, работникам, а кроме того, и экзамены его...»

Оставаться на зиму в Горьком, однако, не пришлось: к осени Александр Иванович получил известие из Наркомпроса, что в Москве возобновляется работа Института иностранных языков и филологического факультета МГУ. Смирницкие решили вернуться к себе домой.

Московская жизнь во время войны

В начале осени Смирницкие простились с навсегда теперь родными горьковчанами и 13 сентября 1942 г. прибыли на старую квартиру в Москву. Квартиру, впрочем, трудно было узнать. В ее комнаты вселили новых жильцов, даже в передней жила у выставленного пианино молодая женщина Оня с грудным младенцем. Все это потом как-то устроилось. Оня нанялась дворничихой и была поселена в полуподвальной комнате, разъехались и другие временные жильцы. Смирницкие получили назад свою комнату и стали устраиваться заново. Лишь одна комната осталась занята новыми соседями; двоюродная сестра Александра Ивановича Нина назад уже не вернулась. Эти новые соседи стали сущим наказанием для всей квартиры - классические коммунальные склочники и скандалисты. Не было, кажется, никого в квартире, о ком бы они не писали кляуз, по счастью, бытового содержания. Братьев Смирницких (Андрей Иванович с женой и с матерью вернулись из Березников в 1944 г.) называли не иначе как «буржуями» и почему-то «поджигателями»; а когда у Александра Ивановича появилась пишущая машинка со звоночком, эти милые соседи, чутким ухом расслышав звоночек, написали куда следует, что Смирницкие незаконно провели к себе в комнату телефонный аппарат.

Но козни соседей - это, конечно, мелочи, не заслуживающие внимания и относящиеся уже в основном к послевоенному времени. А осенью 1942 г. в военной Москве (зияли провалы на месте разрушенных домов -ближе всего на месте старинной Книжной палаты у площади Восстания) снова начинали работать институты и музеи. Вернулся Институт иностранных языков (МГПИИЯ), и А.И.Смирницкий был восстановлен там в должности заведующего кафедрой английской филологии. В это же время он начал работу на филологическом факультете МГУ (ИФЛИ был снова

69

Елена Мстиславовна также возвратилась на старую работу в Художественный отдел Исторического музея. Она брала с собой в музей и четырехлетнюю дочку, которую не с кем было оставить дома. Для той дни в музее были не худшим времяпрепровождением. Археологический отдел, где работали друзья Смирницких-Л.А.ЕвтюховаиС.В.Киселев, поражал своим величием и множеством диковинных предметов, а в Художественном отделе были необыкновенно привлекательны цветные карандаши, хранившие запах грушевого дерева, и тончайшие кисточки в фарфоровой кружке. Работал в Историческом музее и удивительный человек -Михаил Михайлович Герасимов, который умел восстанавливать по черепам облик исторических знаменитостей, а также древних людей. В свободное время он мастерил из серебряной бумаги тонконогих оленей и ланей и пел бархатным басом волжские песни. Когда у него как-то возникли трудности с хранением черепов, он временно перевез часть их в комнату Смирницких. У одного из черепов был крючок на височной кости, и считалось, что это череп Хаджи Мурата.

О быте тех лет на улице Чайковского (как с 30-х годов назывался Новинский бульвар) воспоминания доходят противоречивые. Одни из свидетелей рассказывают, что, по крайней мере, до возвращения из эвакуации Марии Николаевны быта как такового и не было. Вспоминают какую-то истертую кожаную куртку Александра Ивановича и барашковую шапку пирожком, и костыли, и крайнюю его худобу. А.Г.Елисеева рассказывала, как тронули ее до глубины души его галоши, обвязанные веревочкой (нехарактерная деталь: Александр Иванович едва ли удовлетворился бы веревочкой; своей дочери он во всяком случае сшил отличные сандалеты из старой сумки). А одна аспирантка Александра Ивановича, пришедшая тогда к нему домой на консультацию, запомнила такую бедственную картину: Елена Мстиславовна лежит больная, Александр Иванович тоже почти не встает и во всяком случае не может растопить буржуйку, а тут еще и дочь лежит в постели с корью и плачет. Правда, выяснилось, что дочь плачет оттого, что не может понять, что такое «порфироносная вдова». Аспирантка, конечно, тут же прибралась, как могла, приготовила какую-то еду и попутно ответила на детские вопросы.

Но другие, напротив, вспоминают, что Александр Иванович ходил в конце войны уже без костылей, был прям и моложав. Одет он был, правда, бедно и читал лекции всегда в одном потертом синем костюме, но запомнилась элегантность, с какою он носил этот костюм. И с питанием в Москве стало легче к концу войны. Появились лимитные магазины, в которых прикрепленные к ним служащие могли покупать продукты. Существовали

70

существовали и литерные столовые, различавшиеся по уровню предоставляемых ими благ: в одних питались «литераторы», в других - «литербеторы».

Что же касается университетских занятий, то о радости, которую они доставляли, все учившиеся в военные годы вспоминают почти в одних и тех же словах.

Лекции как форма устного творчества

Нельзя, разумеется, привязать лекционные курсы А.И.Смирницкогок определенному хронологическому отрезку времени. Он читал лекции с 1929 до мая 1951 г., когда из-за прогрессирующей болезни сердца был вынужден оставить преподавательскую работу. Кажется уместным, однако, рассказать об Александре Ивановиче как о лекторе именно в главе, посвященной военным годам. Лекции в это время были единственной формой, в которой он мог обнародовать свои научные взгляды. Важно и то, что лекции, читавшиеся в военной Москве, - в Коммунистической аудитории на Моховой (сыпал снежок сквозь разбитую бомбой крышу), в помещении ГИТИСа около Арбатской площади, а несколько позже в здании школы на Большой Бронной, - особенно запомнились тогдашним слушателям. Университетские занятия вообще воспринимались тою осенью и зимой как событие и праздник. Среди слушателей Александра Ивановича в военные и первые послевоенные годы были Л.Н.Натан, И.А.Ершова, А.Б.Гуськова, Е.С.Туркова, Г.Б.Микаэлян, В.П.Мурат. Я сердечно благодарна им за их драгоценные для меня воспоминания об Александре Ивановиче - лекторе.

В качестве англиста и германиста Александр Иванович читал на факультете «все» (кроме введения в германскую филологию, которую читал Н.С.Чемоданов). В это «все» входили в разные годы история английского языка, сравнительная грамматика новогерманских языков (по существу, опыт сопоставительной грамматики - данный термин тогда еще не был в ходу), сравнительная грамматика индоевропейских (sic!) языков,, введение в скандинавистику и теоретические курсы по современному английскому языку. Вел он также спецсеминар по древнеисландскому языку с приложением рунологии и поэтики. Тексты печатались на машинке. Не сохранилось каких-либо его подготовительных материалов к занятиям: видимо, он держал все их «в голове».

Не все студенты были готовы сразу же заинтересоваться среднеанглийскими диалектами или теорией грамматических категорий. Но, кажется, не было среди них таких, кто без интереса слушал лекции Александра Ивановича. Перед началом лекций занимали места, зная, что «на Смирницкого» придет вся лингвистическая Москва (набитые битком аудитории - это, впрочем, уже воспоминание из последискуссионного 1950 / 51 года). Неискушенные слушатели были увлечены на первых порах не столько предметом, сколько личностью лектора, не так силой научных

71

доводов (о которой не могли судить), как силой ума, выстраивавшего перед ними эти доводы. Лекции были для Александра Ивановича живым творчеством. Он часто возвращался к уже сказанному, уточнял формулировки. Л.Н.Натан вспоминает, что сначала эти уточнения и повторения воспринимались как педагогический прием («неужели он считает нас уж такими бестолковыми?»), но потом она поняла, что Александр Иванович не предлагает им готовые ответы, а думает во время лекции. Он говорил о том, чем была занята его мысль, говорил о своем, но обращаясь к аудитории и рассчитывая найти в ней сочувственный отклик и понимание. Язык вообще, как убеждались студенты, тем и интересен, что не допускает исчерпывающих решений[20]. Более того, чем логичнее строится рассуждение (а все слышавшие лекции Александра Ивановича особенно отмечают захватывающую логику его мысли), тем больше открывается в нем таких тонкостей, которые требуют отдельных оговорок. Он говорил о сложности переплетения различных связей в языковой системе: один из исследователей потянул за одну ниточку, другой - за другую, но распутать все до конца никому не удается. Тем важнее найти верную нить и отделить ее от тех искусственных хитросплетений, которые так часто выдаются за науку. Строя рассуждение, поворачивая тот или иной факт языка различными сторонами, он часто отходил к доске и быстро рисовал мелом схемы и диаграммы. Рассуждение на глазах приобретало математическую точность и неоспоримость; Александр Иванович же уходил с лекции весь обсыпанный мелом.

Приведу и воспоминания профессора Б.А.Ильиша- в то время ведущего англиста и историка языка в Ленинграде: «Александр Иванович обладал необыкновенным качеством не только в лекциях или выступлениях, но и в частной беседе удивительно точно формулировать научные положения. Помню, как в 1937 г., находясь в Москве в командировке, я услышал его лекцию об аблауте по курсу «Введение в германистику». Эта одна лекция дала мне пищу для размышления на много лет» [Медникова: 9].

Как ни увлекательны были курсы, но экзамены по ним были испытанием для обеих сторон. Александр Иванович предполагал найти в студентах прежде всего собеседников, готовых обсуждать с ним интересные языковые факты. Студенты, со своей стороны, хотели бы не обмануть его ожиданий, но терялись, забывали и то, что знали. Экзамены затягивались на долгие часы, и итоговая «тройка» воспринималась как личная драма. Да и сам Александр Иванович не всегда был убежден в справедливости этих «троек» и, случалось, тут же предлагал пересдать их. Но при всем этом некоторые из его студентов тех лет вспоминают, что именно на экзамене они впервые поверили, что «тоже что-то могут». В.П.Мурат рассказывает, что, принимая экзамен по истории языка, Александр Иванович дал задачи на фонетические и грамматические соответствия в германских языках и, к изумлению экзаменующихся, ушел из аудитории. Он

72

дал им понять, что следовало разобраться в задаче в спокойной обстановке и, само собой разумеется, опираясь на конспекты лекций и другие материалы./^ видел в студентах прежде всего коллег и заинтересованно обсуждал с ними языковые закономерности, которые, как выяснялось, можно вывести и путем собственных умозаключений.

С аспирантов спрос был, конечно, особый. По воспоминаниям И.А.Ершовой, на вступительном экзамене в аспирантуру (в 1947 г.) ей достался анализ отрывка из Орма (начало XIII в., восточно-миддендский диалект). Она видела этот памятник впервые, поскольку семинаров по истории английского языка в учебной программе вообще не было. Но Александр Иванович и ожидал от своей будущей аспирантки способности к самостоятельному овладению незнакомым материалом. Экзамен был успешно сдан, а работа над диссертацией началась с рецензии на только что тогда написанную докторскую диссертацию И.Е.Аничкова «Английские адвербиальные послелоги». Заметим к слову, что сам Александр Иванович к этому времени уже дал официальный отзыв (объемом в 24 страницы) на эту работу.

73

Глава IV
ДО И ПОСЛЕ ДИСКУССИИ

Послевоенные годы, о которых идет речь в этой главе, я уже хорошо помню, и у меня сформировались свои собственные, хотя и ограниченные кругом детских впечатлений, представления об обстоятельствах жизни Александра Ивановича в то время. Однако я пишу не книгу воспоминаний о своем отце, а документальную его биографию. Поэтому данная глава, как и предыдущие, строится преимущественно на доступных мне письменных свидетельствах - документах, материалах личного архива А.И.Смирницкого и его научных трудах. Широко используются в этой главе и опубликованные материалы, относящиеся к лингвистической дискуссии 1950 г.

Основные события частной и научной жизни А.И.Смирницкого в послевоенные годы складываются в следующий хронологический ряд.

В 1945 г. умирает, немного не дожив до конца войны, тесть Александра Ивановича, Мстислав Яковлевич Лукин.

В 1945 г. Александр Иванович был зачислен научным сотрудником Института языка и мышления им. Н.Я.Марра. В 1949 г. в разгар новой кампании, развязанной марристами в научных учреждениях и на страницах центральной печати, он был вынужден уйти из института.

В 1946 г., после смерти М.В.Сергиевского, Александр Иванович назначается заведующим кафедрой романо-германской филологии в МГУ (заведующей кафедрой английского языка с этого времени становится О.С.Ахманова).

В августе 1947 г. после долгой и мучительной болезни умирает в возрасте 39 лет Елена Мстиславовна Смирницкая.

В 1948 г. выходит в свет первое издание большого «Русско-английского словаря», составленного коллективом авторов (О.С.Ахманова, Т.П.Горбунова, Н.Ф.Ротштейн, А.И.Смирницкий и др.) под общим руководством А.И.Смирницкого.

В 1949 г. Александр Иванович женится на Ольге Сергеевне Ахмановой.

В мае-июне 1950 г. в газете «Правда» происходит дискуссия по вопросам языкознания, переломным моментом которой становится статья И.В.Сталина, положившая конец марризму как официальной доктрине.

74

В июле 1950 г. Александр Иванович назначается заведующим сектором германских языков в новообразованном Институте языкознания АН СССР.

В мае 1951 г. Александр Иванович в связи с переходом на инвалидность оставляет чтение лекций и заведование кафедрой в университете.

Осенью 1951 г. умирает мать Александра Ивановича - Мария Николаевна Смирницкая.

В феврале 1953 г. Александр Иванович по состоянию здоровья уходит с руководящих постов и в Институте языкознания, оставаясь старшим научным сотрудником сектора.

22 апреля 1954 г. А.И.Смирницкий умер. Ему едва исполнился 51 год.

Дискуссия по вопросам языкознания нашла всестороннее и объективное освещение в ряде работ последних лет, прежде всего в книге В.М.Алпатова «История одного мифа. Марр и марризм» [Алпатов]. Однако нелишне напомнить читателю о некоторых событиях, ее касающихся.

Довоенные и первые послевоенные годы были временем относительного затишья на языковедческом фронте. Но в 1948-1949 гг. марристы развернули новую погромную кампанию, по своему размаху далеко оставляющую позади все «закручивания гаек» предшествующих лет. Позже за временем марризма и прежде всего за этими двумя годами закрепится ярлык - аракчеевский режим в языкознании, или просто аракчеевщина. Ярлык будет дан самим Сталиным: «Ликвидация аракчеевского режима в языкознании, отказ от ошибок Н.Я.Марра, внедрение марксизма в языкознание-таков, по-моему, путь, на котором можно было бы оздоровить советское языкознание» (Правда: 20 июня 1950). Тут есть одна странность: ведь общеизвестно, что гр. А.А.Аракчеев (1769-1834) был лицом, приближенным к государю, «душою всех дел», по выражению гр. Растопчина. Организаторы кампании, с душою принявшись задело, во всяком случае, не имели оснований сомневаться в том, что они действуют в согласии с волей вождя. Вся идеологическая обстановка в стране говорила им о том, что настал момент - вслед за писателями, композиторами, генетиками и физиологами - прижать наконец к ногтю и строптивых лингвистов. Итак, они намеревались нанести «окончательный удар по еще имеющимся пережиткам чуждого нам формализма и идеализма в языкознании» (Лит. газета. 6 апреля 1949). Кто мог предполагать тогда, какое направление примет сталинский удар в последовавшей вслед за тем дискуссии?

Отличительная черта кампании 1948-1949 гг., как было сказано, -ее размах. Борьба велась за полное и безоговорочное единомыслие в языкознании, и пощады не приходилось ждать не только лингвистам, далеким от марризма, но и тем, кого относили к ревизионистам марровского учения. Процитированные выше слова принадлежат академику И.И.Мещанинову, преемнику Марра и бессменному с 1934 г. директору Института языка и мышления имени Н.Я.Марра с центром в Ленинграде. Но заметим, что в контексте кампании эти слова прозвучали и как самокритика

75

самокритика: ведь и сам И.И.Мещанинов - крупный и оригинально мыслящий лингвист - подвергался нападкам за «отход от разработки стадиальной периодизации языка» и увлечение «описанием формальных языковых структур» (Культура и жизнь. 11 мая 1949). Еще больше доставалось его ученикам (А.В.Десницкой, M.M.Гухман, С.Д.Кацнельсону и др.), пытающимся «перекинуть мост между Марром и буржуазной наукой» и «реабилитировать расистскую «индоевропейскую» теорию и соответствующий ей «сравнительно-исторический метод» в языкознании» (Культура и жизнь. 11 мая 1949).

Не миновали, конечно, разноса и «наши вузы» (особенно филологический факультет МГУ, считавшийся рассадником буржуазных идей в языкознании): им, в частности, инкриминировалось «использование до последнего времени <...> таких эклектических, немарксистских учебников, как «Введение в языковедение» Р.Шор и Н.Чемоданова, «Введение в языковедение» А.Реформатского, «Общее языковедение» А.Чикобавы и др.» (Правда, 14 сентября 1949 г.). Заметим, что здесь объединены авторы, стоявшие на совершенно различных позициях в языкознании. Что же касается не названных рассадников чуждых взглядов («и др.»), они были упомянуты поименно в приказе министра высшего образования СССР С.Кафтанова N^o 419. Читая этот приказ, мы не можем не отметить, что лингвистическая кампания слилась к этому времени с общей борьбой против космополитизма, ставшей главным направлением идеологической политики в конце 40-х - начале 50-х гг.

Из Приказа министра высшего образования СССР №419 от 8 апреля 1949 г. «О мерах по улучшению работы филологического факультета Московского университета»: «Некоторые преподаватели проводили антипатриотические, космополитические идеи в своей научной и педагогической работе. Доцент Н.В.Фридман в своих статьях и лекциях о Пушкине принижал его творчество, стремился свести значение великого русского писателя до роли переводчика и ученика третьестепенных зарубежных литераторов. Профессор С.И.Бернштейн в своих лекциях утверждал, что положения классиков марксизма-ленинизма о языке будто бы исходят из учения немецкого шовиниста и идеалиста Гумбольдта. Профессора и преподаватели: Я.М.Металлов, А.А.Исбах, Т.Л.Мотылева, А.А.Аникст, М.О.Мендельсон, Е.Л.Гальперина в своих лекциях игнорировали наследие русских революционных демократов, принижали значение великой русской литературы». Некоторые из названных здесь «космополитов» вскоре исчезли с факультета. Сохранился такой исторический анекдот: «Роман Михайлович, не видели ли вы случайно Александра Абрамовича?» - спросили как-то тогдашнего заведующего кафедрой истории зарубежной литературы. «Я не сторож Аниксту, брату моему», -ответил Р.М.Самарин. Но приведем еще выдержку из приказа: «Ряд научных работников-языковедов в своих лекциях и печатных работах исходил

76

исходил из положений буржуазного языкознания с его лженаучной расовой теорией развития языков (теория праязыка) и идеалистических взглядов современной буржуазной лингвистики. Марксистское учение о языке, созданное академиком Марром Н. Я., на кафедрах сравнительной грамматики индоевропейских языков (быв. зав. кафедрой проф. M.H.Петерсон), русского языка (зав. кафедрой акад. В.В.Виноградов), романо-германской филологии (зав. кафедрой проф. А.И.Смирницкий) замалчивалось и не получало должного освещения в лекциях и развития в научных трудах». И, наконец: «...приказываю (выделено автором. О. С.) ректору Московского университета акад. Несмеянову А.Н., декану филологического факультета проф. Чемоданову Н.С. а) коренным образом перестроить всю работу филологического факультета и кафедр на основании указаний ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам; искоренить имеющиеся факты космополитизма, аполитичности, формализма в педагогической и научной работе профессоров и преподавателей; <...> д) закончить к маю 1949 г. переработку учебных программ по курсам: "Введение в языкознание", "Современный русский язык", "История русского литературногоязыка", <...> "Введение в славянскую филологию", "Сравнительная грамматика славянских языков", "Введение в германскую филологию"; <...> ж) включить в учебный план филологических специальностей семинары по новому учению о языке Н.Я.Марра».

Лингвист Александр Иванович Смирницкий в своих работах никогда не изменял своим убеждениям; но как заведующий кафедрой романо-германского языкознания, он не мог ставить под удар преподавателей кафедры. Он вынужден был заняться пересмотром программ.

Безоглядным по смелости казалось в этой обстановке выступление в конце 1949 г. молодого преподавателя факультета Б.А.Серебренникова: на заседании кафедры классической филологии он выступил с развернутым докладом против Марра и марризма. Б.А.Серебренников был уволен с факультета. Но уже через несколько месяцев он был назначен постановлением Президиума АН СССР заместителем директора учреждаемого Института языкознания АН СССР и руководителем группы общего языкознания в этом институте. Между его увольнением и новым назначением прошла дискуссия по вопросам языкознания в газете «Правда».

Комментируя события тех лет, современный исследователь отмечает, что уже само объявление редакцией «Правды» «свободной дискуссии» должно было насторожить марристов. «Они уже добились преобладания в языкознании. Победа казалась полной. Дискуссия же с самого начала привлекала внимание к вопросам, поднимать которые марристам не было выгодно» [Алпатов: 168-169]. Беспрецедентной была и публичность дискуссии: «...Лингвистические проблемы обсуждались, можно сказать, "на глазах"

77

Впечатление это не могло не усугубляться статьей видного антимарровца, академика АН Грузинской ССР А.С.Чикобавы, открывшей дискуссию (в день пятилетия Победы - 9 мая 1950 г.). Обращала на себя внимание прежде всего спокойная уверенность тона статьи, ее давно забытый на страницах газет академизм. Говоря в начале статьи о «неблагополучии в деле разработки материалистической советской науки о языке» (общий зачин газетных статей на темы языкознания, предшествовавших дискуссии), Чикобава возлагает ответственность за это неблагополучие на самих марристов, в чьих работах «декларативная защита марксизма-ленинизма сплошь и рядом выливается в фактическую защиту принципиальных ошибок теории Н.Я.Марра». Он отдавал должное Марру - «признанному авторитету по вопросам армяно-грузинской филологии в широком смысле слова» и «неутомимому исследователю яфетических языков». Но из статьи Чикобавы выходило, что не было, по существу, ни одного верного положения Марра, которое не было бы им самим и его учениками дискредитировано и доведено до абсурда.

Так, в начале своей деятельности Марр создал теорию яфетических (кавказских) языков как языков, родственных по происхождению. Но он же, объявив впоследствии яфетические языки стадией развития, через которую якобы проходят все языки, и заменив генеалогическую классификацию стадиальной, упразднил саму идею генетического родства (идея эта, как мы знаем, очень скоро стала главным жупелом в борьбе с «индоевропеистами»). Марр исходил из надстроечного характера языка, т.е. его развития «в увязке с развитием мышления и эволюцией техники и производства». Эта постановка вопроса была представлена Чикобавой как «бесспорная заслуга акад. Н.Я.Марра». Но он тут же фактически сводит к нулю и эту «заслугу» оговоркой, что «зависимость языка от производственного базиса особенно ярко проявляется в изменении словарного состава, а также изменении значения слов» (т.е. там, где влияние внешних факторов никогда и не отрицалось). «Но такая непосредственная зависимость, - пишет далее Чикобава, - как правило, не прослеживается в строении слова, в строе предложения, в звуковом составе и звуковых изменениях». И так далее: в ходе обстоятельного разбора (и с привлечением конкретных языковых примеров) в статье А.С.Чикобавы были отвергнуты один за другим все главные постулаты марризма: классовость языка, единство глоттогонического процесса и исходного глоттогонического материала (пресловутых четырех элементов Сал, Бер, Ион, Рош), стадиальное

78

развитие языков и скрещение как общий закон их формирования. Были, конечно, в статье Чикобавы и апелляция к «единственно верному» методу материалистической диалектики, и выпады против «буржуазного языкознания». Но не их отчеркивал своим карандашом внимательный читатель тех лет- читатель, чья судьба зависела от исхода дискуссии. Он отчеркивал места в статье, свидетельствующие, как могло показаться, о готовящейся смене курса.

Изложу суммарно дальнейший ход дискуссии (см. подробности в [Алпатов: 169-191]). Течение ее далеко не было прямолинейным. Напряжение поддерживалось уже тем, что статьи сторонников и противников Марра публиковались «Правдой» вперемежку и без каких-либо комментариев. Но и сама граница между сторонниками и противниками не всегда была отчетлива. В отличие от А.С.Чикобавы (чья статья, как теперь стало известно, писалась по прямому указанию Сталина [Чикобава]), другие участники дискуссии действовали всецело на свой страх и риск. Лишь немногие готовы были последовательно отстаивать свои взгляды (к их числу принадлежали непримиримые антимарровцы Б.А.Серебренников, профессор Г.А.Капанцян и академик АН УССР Л.А.Булаховский). Больше было, как с той, так и с другой стороны, уклончивых, двусмысленных выступлений, прикрывавших позицию автора многочисленными оговорками и заверениями в верности марксизму-ленинизму.

Уклончивость сторонников Марра была, разумеется, особенно симптоматична в той ситуации. В статьях, отобранных для публикации, мало что напоминает об агрессивном, «аракчеевском» духе недавней кампании. Авторы избирают скорее оборонительную тактику. Они признают научный авторитет А.С.Чикобавы и обоснованность ряда его критических замечаний, но в то же время ставят ему в упрек необъективность, упор на «неверных и недоработанных положениях» в марровском учении. Ошибки Марра не отрицаются; в статье И.И.Мещанинова им посвящен целый большой раздел. Но марровцы изображают эти ошибки как отклонения Марра от марризма; они защищают марровское учение марровскими же цитатами - не теми «произвольно выбранными» цитатами, которые приводил А.С.Чикобава, а другими, «правильно» отражающими «новое учение». Что касается правильности самого учения, то оно доказывается испытанным способом - цитатами из классиков марксизма-ленинизма, якобы боровшихся со сравнительным языкознанием, говоривших о классовости языка и т.п. Полемизируя с А.С.Чикобавой, защитники Марра были вынуждены, конечно, прибегать иногда и к лингвистической аргументации. Но ничто не свидетельствует об их растерянности больше, чем аргументы вроде следующего:«.. .принцип анализа по элементам нельзя просто выбросить из науки, хотя бы потому, что фонетические соответствия, которые при этом выявляются, не более сомнительны, чем те фонетические законы традиционной сравнительной фонетики, за которые так ратует проф. Чикобава» (Правда. 23 мая 1950).

79

Как бы то ни было, в статьях участников дискуссии было еще много тумана, ибо исход ее вплоть до середины июня оставался гадательным. Прояснение наступило мгновенно. Об этом ярко сказано В.М.Алпатовым:

«Наступил седьмой вторник дискуссии - 20 июня 1950 г. На тех же страницах, тем же шрифтом и в том же полиграфическом оформлении были напечатаны еще две статьи. Одна из них принадлежала русисту П.Я.Черных, имя другого заставило всех читателей вздрогнуть. Это был И.В.Сталин» [АлпатовГШ].

Не кажется необходимым рассматривать на этих страницах работу Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», до последней буквы памятную людям того поколения (работа эта повсеместно внедрялась в умы советских граждан; по сведениям автора, ее штудировали и курсанты Военно-морского училища им. М.В.Фрунзе в Ленинграде). Не представляют интереса трюизмы Сталина (позднейшие критики нередко над ними иронизировали, но не забудем, что в той исторической ситуации сталинские трюизмы дорогого стоили) и отдельные его ошибки (курско-орловский диалект как основа русского литературного языка). Не столь важно нам и знать, из каких источников почерпнул И.В.Сталин свои лингвистические знания и какую роль сыграл в качестве его консультанта или, может быть, соавтора академик А.С.Чикобава. Какова бы ни была эта роль, не приходится сомневаться в том, что Сталин приложил руку к своей статье. В искусстве ставить точки над i он далеко превзошел А.С.Чикобаву; только Сталину могли принадлежать те броские формулировки, которые вскоре крылатыми словами разлетелись по сотням публикаций. И уж подавно малоинтересен последний этап дискуссии - ее «послесталинские» статьи и покаянные письма марристов (а также завершившие дискуссию ответы Сталина «товарищам»). Гораздо важнее для нас было бы составить верное представление о последствиях дискуссии для советского языкознания и для судеб отдельных лингвистов. Ученый и власть -вот та главная и не находящая легкого ответа проблема, от которой никак нельзя уклониться, рассказывая о событиях в лингвистике тех лет.

Зная развязку дискуссии, а также ее предысторию, как она была рассказана самим А.С.Чикобавой, нетрудно, конечно, уразуметь, что дискуссии как таковой, собственно, и не было. Поручив Чикобаве написать статью, Сталин, очевидно, уже имел в голове общий сценарий предстоящего действа, решающего участь марристов; редакции «Правды» оставалось подобрать для публикации подходящие статьи и расположить их в наилучшем порядке. Не имеет большого значения, заказывались ли эти статьи или выбирались из числа читательских откликов на дискуссию (так, известно, что не на заказ писал свою статью Б.А.Серебренников [Алпатов: 169])[21].

Остается вопрос, почему Сталин счел нужным самолично заняться вопросами языкознания и поддержать традиционную науку против его

80

же властью взлелеянных марристов. По этому поводу высказывались разные предположения [Алпатов: 181-184]. Кажется наиболее убедительной мысль, высказанная В.М.Алпатовым: «Космические идеи Марра, его национальный нигилизм, пренебрежение к русской науке не соответствовали идеологической линии Сталина военных и послевоенных лет <...>. Вряд ли Сталин раньше знал суть "учения" Марра, но когда она стала ему известна от Чикобавы, несоответствие сразу было замечено. Обратил внимание Сталин и на сходство марризма с другими левацкими теориями, уже им разгромленными. Он упомянул "Пролеткульт" и РАПП, мог он вспомнить и поддерживавшего Марра М.Н.Покровского» [Алпатов: 183-184]. Это очень похоже на правду. Марризм в представлении Сталина попросту изжил себя и был выброшен на свалку (заметим: вместе с тем ценным, что содержалось в работах отдельных его представителей - прежде всего И.И.Мещанинова и его учеников). Для утверждения своей власти всеобщего «отца и учителя» Сталину нужно было не это обветшавшее и невразумительное «учение»; настал удобный момент присвоить себе традиционное языкознание с его всемирно признанными достижениями и славными именами. Наука о языке стала отныне «сталинским учением о языке», и все как один лингвисты, какая бы бездна их прежде ни разделяла, отныне начинали свои работы с хвалы «гениальным трудам товарища Сталина».

Так кто же победил в этой дискуссии? С позиций власти победила, конечно, она - власть.

Но с позиций ученых, думающих об интересах науки, победила все же наука. Им, пережившим времена «аракчеевщины», не должна была казаться слишком обременительной дань в виде отдельных цитат из Сталина, тем более что эти цитаты в основном сводились к бесспорным истинам. Не так уж трудно было приспособиться к абсурдным табу и общеобязательным клише, то есть говорить вместо «праязык» - «язык-основа», писать о системности в языке, но ни в коем случае не о языковой структуре (структурализм продолжал оставаться бранным словом, хотя на деле структуральные идеи давно уже заняли свое место в синхроническом изучении языка) и тому подобное. Главное, что рассеялось наконец наваждение марризма, восторжествовал-таки здравый смысл, и можно было, не опасаясь гонений, заняться своим лингвистическим делом[22]. «Летом и осенью 1950 г. безусловно искреннее ликование охватило многих языковедов, как противников марризма, так и тех, кто раньше словесно его признавал» [Алпатов: 193].

Все это, без сомнения, так. Победа науки в борьбе с марризмом была величайшей радостью и для А.И.Смирницкого. Он очень много и плодотворно работает в начале 50-х гг. Одна за другой после долгого перерыва появляются в печати его статьи, посвященные самым разным проблемам германского и общего языкознания. В 1951-1953 гг. им было опубликовано

81

опубликовано больше работ, чем за всю предшествующую жизнь; назову лишь некоторые из них: «Взаимоотношения между редукцией гласных и историей грамматической системы имени в германских языках» [С 21], «К вопросу о слове (проблема «отдельности слова») [С 22], «К вопросу о сравнительно-историческом методе в языкознании» [С 23], «Об особенностях обозначения направления движения в отдельных языках (к методике сопоставительного изучения языков)» [С 29], «Так называемая конверсия и чередование звуков в английском языке» [С 30]. Но преобладающая часть научного наследия Александра Ивановича была опубликована только после его смерти.

Он торопился писать и часто засиживался за письменным столом до глубокой ночи. Между тем здоровье его к тому времени было непоправимо подорвано. И очень много сил уходило на работу, которую трудно назвать творческой.

В начале 1950-х гг. А.И.Смирницкий занимает руководящие должности в германистических учреждениях. Он продолжает заведовать кафедрой романо-германской филологии в МГУ, а с июля 1950 г. заведует также сектором германских языков в Институте языкознания АН СССР (с центром в Москве), организованном на основе Института языка и мышления (с центром в Ленинграде) и Института русского языка.

Но что такое работа языковедческой кафедры в первые месяцы после дискуссии? «В 1950 /1951 учебном году студентам-филологам читался фактически только один курс- курс "сталинского учения о языке" [Кочергина: 105]. Александр Иванович записывает в своем отчете, что он прочел в НСО МГУ доклад «О значении основополагающих трудов И.В.Сталина по вопросам языкознания». Сверху спускаются приказы министерства (министром высшего образования оставался все тот же С.В.Кафтанов) и директивные письма, обязывающие лингвистические кафедры в срочном порядке подготовить новые программы, основанные на положениях сталинского учения о языке. Следует, правда, заметить, что на кафедре романо-германской филологии эти требования выполнялись так, как они того и заслуживали, - чисто формально. Извлекались из папок и подвергались незначительному подновлению старые программы, действовавшие до памятного кафтановского приказа 1949 г.: университетские курсы, вопреки всему, сохраняли свою преемственность. Так, 22 июля 1950 г. (через три недели после завершения дискуссии) на стол зам. декана Е.С.Ухалова легла программа по истории французского языка, в основе которой лежал текст, написанный еще М.В.Сергиевским; М.В.Сергиевский значился как ее автор, а нынешний заведующий кафедрой, А.И.Смирницкий, - как редактор. Почти не претерпела изменений и прежняя программа Александра Ивановича по истории английского языка. По существу, в ней лишь добавлена ссылка на статью И.В.Сталина «Относительно марксизма в языкознании» (программа была представлена

82

представлена 30 июня 1950 г., когда в «Правде» еще не было опубликовано сталинское «Письмо к товарищам», т.е. не был еще завершен канонический текст труда «Марксизм и вопросы языкознания», а также слова о формировании английской нации и о критике теории классовости языка). Но несмотря на солидный «стаж» и авторитет программы, требовалось обсудить ее на заседании кафедры. «Присутствовали: проф. А.И.Смирницкий, доценты К.А.Левковская, Р.С.Гинзбург, Э.И.Левинтова,Д.Е.Михальчи, М.С.Гурычева; преподаватель С.Кононович; аспиранты И.Михайлова, В. Мурат, Е.Конюс» (из протокола заседания кафедры 6 сентября 1950 г.). Мы не погрешим против истины, если скажем, что это было содержательное обсуждение. Доклад А.И.Смирницкого строился как развернутая лингвистическая аргументация основных пунктов программы - часто с сопоставительными примерами из других языков. Нашлось много желающих высказать критические замечания. Предлагалось, в частности, «дать критику несвязанности современного состояния языка с его историческим развитием», «увеличить количество иллюстративного материала», «раскрыть вводимые автором термины (например, обстоятельственно-именное сложное сказуемое)» и т.п.

Но все же, несмотря на то что Александр Иванович и члены его кафедры умели внести конструктивный элемент в навязанную работу, работа эта отнимала много времени и сил. Шли полосой проверки и комиссии, плелись интриги. Перемена курса в лингвистический политике не вела сама собой к разрядке гнетущей атмосферы тех лет.

А.И.Смирницкий заведовал кафедрой романо-германского языкознания до мая 1951 г. По состоянию здоровья (инфаркт, перенесенный за несколько месяцев до этого) он оставляет административную и преподавательскую работу на факультете, сохраняя за собой лишь руководство аспирантами. Основным местом его работы становится Институт языкознания. В это время сотрудниками сектора германских языков (его московского отделения) были: А.И.Смирницкий, В.Н.Ярцева (незадолго до этого переехавшая в Москву из Ленинграда), М.М.Гухман, О.С.Ахманова, В.А.Звегинцев, К.А.Левковская и И.Г.Васильева (Звегинцева).

Едва ли имеет смысл вновь рассказывать о тяготах, сопровождавших научно-организационную работу в годы, последовавшие за дискуссией. Мы представим себе эти тяготы, приняв во внимание, что летом и осенью 1950 г. решалась научная судьба бывших марристов и «склонявшихся» к Марру языковедов; что давали себя знать застарелые трения между московскими и ленинградскими лингвистами (последние были теперь организационно подчинены Москве)[23]; что от всех сотрудников сектора неукоснительно требовалось «выполнение и перевыполнение» новых индивидуальных планов - с упором на сравнительно-историческое языкознание и социолингвистику. Из выступления А.И.Смирницкого на обсуждении доклада директора Института языкознания академика

83

В.В.Виноградова: «Строгая система планирования и проверчен должна всячески поддерживаться. Вместе с тем, однако, необходимо предусмотреть, чтобы составленный индивидуальный план, направляя и регулируя работу, не превращался в ее оковы; он должен быть способным к развитию, к изменению, содействующему улучшению работы. Всякое такое изменение должно быть тщательно продумано, обосновано и обсуждено».

Вот еще одна примета времени: через германский сектор шли работы, имеющие иногда лишь косвенное касательство к германистике. Заведующий сектором А.И.Смирницкий дает развернутое заключение по «Проекту стандарта расположения знаков на клавиатуре 45-клавишной пишущей машины». В этом предмете, надо сказать, он знал толк. Он сам переделал свою машинку (ту самую, на которой написано заключение), заставив ее печатать как русские, так и латинские буквы; правда, некоторые из букв образовывались путем наложения двух знаков и имели своеобразную форму.

Заключения по некоторым работам разрастались в целые тяжбы. Так, долгое время не находил разрешения вопрос о проекте русифицированной фонетической транскрипции для английского языка (автор - В.Т.Эпштейн). Проект получил отрицательную оценку в заключении специальной комиссии (председатель - А.И.Смирницкий), затем вернулся в сектор (с приложением письма проф. Н.Ф.Яковлева) и был вновь решительно отклонен. «В свете труда И.В.Сталина» писались иногда и совсем непрофессиональные, беспомощные работы. На них тоже приходилось давать отзывы. По поводу одной из таких работ («О языке франков и саксов к VIII-IX вв.») Александр Иванович замечает: «При чтении этих и подобных абзацев нельзя отделаться от мысли: а знает ли автор, что вообще существует романское и германское языкознание?»

Требовалось время для того, чтобы научная жизнь вошла в правильное русло. А пока в секторе германских языков принималось решение (1 сентября 1950 г.): «заслушивать не менее двух научных докладов в месяц на заседаниях сектора. Заседания проводить по пятницам - в 7 ч. 30 м. вечера. По окончании ремонта в более ранние часы».

Большие надежды Александр Иванович возлагал на молодых лингвистов - своих университетских и институтских аспирантов. В конце 40-х -начале 50-х годов у него в аспирантуре учились И.Г.Васильева, И.А.Ершова, В.П.Мурат, В.В.Пассек, Г.Б.Микаэлян. Их трудами, как и трудами других ближайших сотрудников Александра Ивановича, были через несколько лет подготовлены к печати и опубликованы посмертно его книги.

2 февраля 1953 г., «ввиду настоятельной просьбы А.И.Смирницкого об освобождении его от всякой организационной работы из-за тяжелого болезненного состояния, дирекция Института приняла решение об освобождении его в ближайшем будущем от обязанностей заведующего сектором и члена Ученого Совета и переводе на должность старшего научного сотрудника».

84

В последние годы жизни Александр Иванович неожиданным образом (если смотреть со стороны) вернулся к увлечениям своей молодости. Он снова берется за кисть, и его волжские темперы 1949-1950 гг. удивляют несходством с акварелями и этюдами ранних лет: пленерную дымку сменила определенность, пожалуй, суховатость красок. В 1952 г. в деревне Крылатское, где когда-то Смирницкие снимали дачу (вспомним записи говора деревни Крылатское), Александр Иванович построил катер под названием «Лебедь». Строил, конечно, не он, а местный плотник и мастер на все руки Николай Лукьянович. Но сконструировал катер и выполнил все чертежи Александр Иванович; главная задача была в том, чтобы при малых габаритах судна придать ему максимальную остойчивость. Александр Иванович сдал на оценку «хорошо» экзамен по лоции рек и ушел с семьей в путешествие - по Москве-реке, Оке и через старые окские шлюзы-до Горького. Это было единственное путешествие «Лебедя»: затем он на долгий срок встал на прикол на московской Стрелке (там, где теперь памятник Петру I). А в архивах Александра Ивановича среди детских тетрадей и черновиков я нашла много лет назад блокнот, исписанный, на первый взгляд, незнакомым почерком. Но это был почерк Александра Ивановича, стилизованный в соответствии с характером героини. Блокнот содержал эпилог одного из романов юношеских лет, написанный от лица героини. Ко времени, о котором идет речь в эпилоге, героине исполнилось сорок три года.

А.И.Смирницкий умер 22 апреля 1954 г. после третьего инфаркта. Гражданская панихида в Институте языкознания продолжалась с утра до второй половины дня. А 1 июня 1954 г. в поточной 66-й аудитории университетского здания на Моховой (в этой аудитории Александр Иванович читал прежде лекции по истории английского языка) состоялось заседание ученого совета (отделение языкознания) филологического факультета МГУ, посвященное памяти профессора А.И.Смирницкого. Выступавшие говорили о вкладе А.И.Смирницкого в сравнительно-историческое языкознание (С.Б.Бернштейн), в общее языкознание (В.В.Пассек), и в особенности в теорию слова (Н.С.Поспелов) и теорию морфологического анализа слова (А.А.Реформатский). О нем говорили как об основателе школы в англистике (Р.С.Гинзбург), переводчике и теоретике перевода (Л.Н.Натан), как об исследователе скандинавских древностей и инициаторе изучения современных скандинавских языков в университете (И.Г.Васильева), как о теоретике и практике отечественной лексикографии - руководителе основного «Русско-английского словаря» (Т.П.Горбунова). Выступали коллеги и ученики, знавшие Александра Ивановича как автора блестящих научных докладов и одного из популярнейших профессоров университета. Большинство его наиболее широко известных работ еще не было опубликовано в то время. Многие его мысли остались рассеянными среди черновиков.

85

А.А.Реформатский начал свой доклад словами: «Интересы Александра Ивановича Смирницкого были настолько широки, что если бы каждый из здесь присутствующих взял по одному вопросу, - на всех бы хватило». На последующих страницах, которые можно рассматривать как своего рода приложение к рассказу о жизни А.И.Смирницкого, речь пойдет лишь о некоторых таких «вопросах»; однако я сочту свою задачу выполненной, если их рассмотрение приблизит нас к пониманию той целостной языковедческой системы, которую создал А.И.Смирницкий.

86

Глава V
СИСТЕМА

Основы сравнительно-исторического метода

Выступая на заседании ученого совета 1 июня 1954 г., С.Б.Бернштейн выразил уверенность, что, если бы не преждевременная смерть, «Александр Иванович основное внимание уделил бы теперь сравнительно-исторической грамматике» [Стенограмма: 11]. Рукописи Александра Ивановича, однако, не свидетельствуют об этом: среди множества оставшихся после его смерти статей, а также незавершенных набросков о слове, о грамматических категориях, о проблемах фонологии и т.д., лишь две работы посвящены сравнительно-историческому языкознайвю [С 42,46]. Первая из них представляет расширенный вариант опубликованных ранее работ [С 23,26]. О второй, освещающей некоторые вопросы языка древнейших рунических надписей, ниже будет сказано особо.

Александр Иванович не сообразовывал своих интересов в лингвистике с требованиями текущего момента. Он занимался сравнительно-историческим языкознанием всю жизнь, и более всего тогда, когда оно было в опале. Но если в молодости он находил в сравнительной грамматике опору для общего взгляда на язык, то теперь, в начале 1950-х, он чувствовал потребность в осмыслении самого сравнительно-исторического метода с позиций общего понимания языка как системы, существующей во времени. «Александр Иванович, - замечает С.Б.Бернштейн, - по самой природе своего дарования, не мог ограничиться всесторонним изучением какого-либо частного вопроса. Его всегда интересовали в каждой области основные методологические проблемы» [Стенограмма: 4].

В своей последней работе о сравнительно-историческом методе, вышедшей отдельной брошюрой, Александр Иванович много внимания уделяет формулировке самых основ (по другой оценке, азов) сравнительной грамматики. Вот некоторые из таких сформулированных им положений. • Генетическое тождество двух единиц в сравниваемых языках означает их происхождение от одной и той же единицы и основывается на историческом тождестве единиц в этих языках. «Так, генетическое тождество

87

тождество греч. -t- = нем. -d- основывается на исторических тождествах 1) греч. -t- + и. е. *-t- и 2) нем.-d- = и. е. *-t-» [С 42: 14]. Генетическое тождество распространяется и на заимствованные элементы: например, финск. kulta «золото» заимствовано из древнегерманского и, следовательно, генетически тождественно дисл. gull, двн., да. gold и т.д. Поэтому заимствования (в частности, германские заимствования в финском) также могут быть использованы в реконструкции дописьменного состояния германских языков. Но следует отличать тождества таких изолированных единиц от систематически наблюдаемых тождеств, в которых проявляется родство языков.

• Что же такое родство языков? «Это факт их развития из одного общего источника, продолжение одного и того же более древнего языка (здесь и ниже выделено автором. - О. С. Особенно важно отметить при этом, что «родство не утрачивается ни при каких изменениях каждого данного языка, поскольку при этом не прекращается его тождество самому себе, и оно не предполагает какой-либо определенной степени сходства с другими, родственными, языками» [С 42: 16, 21]. Отношения генетического и исторического тождества языков Александр Иванович иллюстрирует на отдельной карточке в виде схемы. Схема не была включена в окончательный текст работы. В работе понятие исторического тождества поясняется иначе - через сравнение. «Какое-либо историческое здание может в процессе реставрации подвергнуться очень значительному материальному обновлению и даже архитектурному изменению, но все же будет оставаться исторически тем же зданием, если новые строительные материалы и новые черты его архитектуры каждый раз включались в его прежнюю структуру, в уже существовавшее здание, а не соединялись заново на новом месте» [С 42:20-21]. Так, «архитектурное изменение» английского языка под влиянием романских языков не делает его «германо-романским, ибо не нарушает его исторического тождества с древнеанглийским языком» [С 42:22]. Заимствования из одного языка в другой потому и возможны, что сохраняет свое единство система, их ассимилирующая.
• Следует различать сравнительно-исторический метод в собственном смысле слова и сравнительно-историческое изучение языков. Первый ориентирован на цели реконструкции не засвидетельствованных письменностью состояний. Что же касается сравнительно-исторического изучения языков, то оно может быть ориентировано и проспективно, синтезируя исторические грамматики родственных языков и служа выяснению как причин их параллельного развития, так и причин их расхождения, условий вторичного влияния одного языка на другой и т.п. В поле зрения такой «новой сравнительной грамматики» естественно окажутся и функционально подобные, но не родственные единицы. Сравнение в данном случае будет вестись по отдельным линиям - материального и функционального

  88

  функционального соответствия - «но как, в каком порядке? Ответы на такие вопросы должен дать сравнительно-описательный (сопоставительный) метод» [С 429][24].
• Сравнительно-исторический метод основывается на установлении регулярных звуковых соответствий, «и это может создавать впечатление, что генетическое тождество звуков устанавливается само по себе, как таковое» [С 42:24). Но генетическое отождествление звуков «возможно только при условии сравнения значащих языковых единиц, т.е. подлинных единиц языка, единиц двусторонних, имеющих как внешнюю, звуковую, так и внутреннюю, смысловую, сторону. <...> Так, славянское с (s) может исторически сравниваться с германским h только через сравнение, например, ст.-слав. срьдьце, русск. сердце и г. hairto, нем. Herz и пр.» [С 42: 25]. При этом звуковые соответствия должны быть в каждом отдельном случае не только установлены, но и фонетически обоснованы. «Конечно, этот принцип (фонетической объяснимости. - О.С.) никем не отрицается <...>. Однако, думается, необходимо более осознанное отношение к нему, выдвижение его именно в качестве обязательного принципа, без учета которого всякое установление соответствий должно рассматриваться лишь как формально правдоподобная гипотеза» [С 42:30-31]. Отметим последнюю фразу: всякая реконструкция, по условию, содержит в себе тот или иной элемент гипотетичности; но она представляет научную ценность лишь в том случае, если опирается на твердо установленные факты.

  Установление регулярных звуковых соответствий создает почву для генетического сближения (вплоть до отождествлении-}слов, далеко разошедшихся семантически. Однако и в данном случае обязанность компаративиста дать этим фактам научно обоснованное объяснение. Таким образом, наряду с принципом фонетической объяснимости необходимо иметь в виду и принцип семасиологической объяснимости наблюдаемого соотношения между сопоставляемыми единицами.

• Историческая семасиология тем самым входит в самый состав сравнительно-исторического метода. Напротив, «теоретизирование по поводу соотношений между разными понятиями как таковыми, без всякого учета их языкового выражения» [С 42:35] представляется Александру Ивановичу праздной игрой ума, не имеющей отношения к лингвистике. «Нельзя абстрактно-теоретически рассуждать о том, связываются ли вообще, например, значения "дух" и "зверь" между собой и могут ли они в силу такой связи выражаться одним и тем же словом. Вообще говоря, эти значения "могут" связываться, поскольку зверь мыслится как "одушевленное" существо (ср. животное и живот "жизнь"). Но поскольку, например, в русском языке эта возможная, но довольно далекая связь не указывается, не выражается в звучании слов дух и зверь, постольку внимание от него отвлекается и ввиду ее отдаленности ее можно не учитывать: русский язык на ней не настаивает. Иначе обстоит дело в латыни:

  89

  здесь animus "дух" и animal "зверь, животное" сближаются по звучанию, и это направляет внимание на отыскание общего в самих предметах; и если такое общее может быть найдено, то оно улавливается, т.е. устанавливается положительная семантическая связь» [С 42:35]. Отсюда, далее, проводится нить к обоснованию тождества ие. *dhous- (откуда ст.-слав. доухъ) и ие. *dheus- (откуда г. dius «зверь»). Эти единицы обоснованно реконструируются, таким образом, как варианты одного и того же корня.

Разъяснение этих и подобных «элементарных» истин было необходимо как противовес той путанице понятий, к которой привели годы засилья марризма. В другой своей работе (посвященной теории слова) А.И.Смирницкий пишет: «Надо вспомнить, что практика Н.Я.Марра и его учеников писать вместо научных работ различного рода "языковедные" прокламации и декларации, без сколько-нибудь систематического анализа языкового материала и без какой-либо методики доказательства, в течение многих лет препятствовала развитию действительно научного изложения лингвистических проблем и выработки необходимой терминологии, тем более, что всякие попытки внесения научной определенности в основные понятия, которыми необходимо оперирует каждый языковед, штемпелевались как проявление "формализма"» [С 33:10].

Но и в среде компаративистов споры вокруг возможностей сравнительно-исторического метода в большой степени определялись непроясненностью теоретических основ метода. Ответственность за это несло уже само традиционное сравнительное языкознание. Кто из специалистов по сравнительной грамматике не знал, что «в качестве основной единицы, с которой преимущественно может иметь дело сравнительно-исторический метод, неизбежно выступает морфема» [С 42:26]? Но в работах по сравнительному языкознанию обычно не разъясняется, почему это так. Тем самым поддерживается иллюзия, что сравнительно-исторический метод может быть столь же эффективен и в отношении более сложных единиц языка, что следует стремиться к распространению его, например, на уровень синтаксических единиц или даже конкретных текстов и т.п. До работы А.И.Смирницкого не было сказано с достаточной отчетливостью (хотя, очевидно, подразумевалось), что «самая возможность восстановления сравнительно-историческим методом основывается на принципе условности, или немотивированности связи между звучанием и значением. Ведь именно при условии немотивированности этой связи совпадение известного звукового сходства, вернее звукового подобия, данных разноязычных единиц с одинаковостью или близостью их значений может служить серьезным указанием на генегическое тождество этих единиц, на реально общее их происхождение» [С 42:25]. Но несомненно, что принцип немотивированности в своем наиболее чистом виде выступает именно в минимальной единице языка - в морфеме. Напротив, в единицах высшего порядка к нему в большей или меньшей степени может примешиваться элемент мотивированности, поэтому часто трудно или

90

невозможно отличить генетическое тождество таких единиц от их независимого, параллельного развития в родственных языках.

Оставим здесь в стороне проблемы сравнительно-исторического синтаксиса, где принцип мотивированности в наибольшей степени дает себя знать и где применение сравнительно-исторического метода оказывается по этой причине наиболее затруднительным. Коснемся лишь цельнооформленных слов, состоящих большей частью из двух или нескольких морфем и уже в силу этого в ряде случаев обнаруживающих элемент мотивированности, оказывающийся помехой для установления их генетического тождества. «Так, например, совпадение звукового подобия с одинаковостью значения в случаях типа скр. janita? - греч. genet?r «(пра)родитель» может полностью убеждать в генетическом тождестве соответствующих морфем -jani- - -gene- (< ие. *-g'en?-) и -ta - -te(r), но не в исконной общности данных образований в целом (т.е. не в существовании слова *g'en?te(r) уже в индоевропейском языке-основе): ведь при наличии (в каких-либо словах) таких морфем, как ие. *-g'ena- и *te(r), образование слова типа *g'en?te(r) оказывается вполне мотивированным; поэтому вполне возможным представляется образование соответствующих слов (скр. janita?, греч. genet?r) в разных языках независимо друг от друга, в эпоху их самостоятельного существования» [С 42:27].

В данном случае Александр Иванович приводит пример производного слова, образованного по продуктивной модели. Но сказанное может быть справедливым и в отношении некоторых непроизводных слов или, точнее, слов, не содержащих словообразовательных аффиксов, - в случае, если их конкретная грамматическая форма (в терминологии Александра Ивановича, «типоформа») мотивируется теми или иными грамматическими процессами в отдельных языках. В связи с этим возникает сложнейший вопрос об интерпретации тождественных по корню слов, принадлежащих в отдельных языках к разным типам склонения. Например, дисл. saga «cara», двн. saga «рассказ, молва» принадлежит к -n-основам жен. р., тогда как да. sagu с тем же значением оформлено как -o-основа. Эти факты оставляют широкое поле для предположений относительно источника данных типоформ. Так, обе они могут быть исконными, т.е. отражать общегерманскую грамматическую вариативность данного слова; но вполне вероятно, что одна из типоформ возникла в результате вторичного и грамматически мотивированного перераспределения исконной лексики между типами склонения. Наконец, нельзя исключать и той возможности, что само данное слово отсутствовало в общегерманском, т.е. явилось параллельным новообразованием по конверсии от глагола дисл. segja, двн. sagen, да. secgan «сказать, говорить».

Отвлечемся от этой третьей возможности и сосредоточимся на трудностях разграничения исходной морфологической вариативности и вторичного морфологического переоформления общегерманской лексики. Следует заметить, что проблема морфологической вариативности общегерманского

91

А.И.Смирницкий рассуждал принципиально иначе. Конечно, и он, как А.Мейе, как большинство компаративистов «пост-младограмматического» периода, понимал, что восстановление не засвидетельствованного письменностью языка как целостной системы недоступно для науки. «Сравнительно-историческим методом можно продолжить историю языка вглубь не в целом, так сказать, не во всю ширину ее течения, но лишь отдельными полосами» [С 42:12]. Но неполнота знаний о дописьменном состоянии языка не означает для Александра Ивановича их иллюзорности. Поэтому и язык-основа, несмотря на невозможность сколько-нибудь полного его познания, мыслится им как объективно существовавшая когда-то система, в которой должны найти место восстанавливаемые факты. Он неоднократно возвращается к этому тезису в своей работе. Так, говоря о том, что сравнительно-исторический метод наиболее эффективен при восстановлении морфем, он замечает, что даже и в этом случае «мы все же восстанавливаем нечто большее, чем морфемы. Ведь морфемы восстанавливаются вместе с их функционально-структурными характеристиками, как морфемы корневые, префиксы, суффиксы - словообразовательного или грамматического характера. Тем самым восстанавливаются определенные морфологические типы словоформ (в примечании дается пояснение термина «словоформа», тогда еще нового. - О. С) и слов и морфологические категории, а через посредство последних возможны и некоторые выводы относительно синтаксиса» [С 42:44]. И снова на следующей странице - о том, что сравнительно-исторический метод «создает возможность соединения отдельных фактов, связанных между собой тождеством языка, в некоторую систему и определения этих фактов не только каждого в отдельности, но и в их отношении к другим фактам той же системы, по их месту в этой системе» [С 42: 45].

Несомненно, что в случае дописьменного состояния языка само понятие языкового тождества оказывается менее четким, чем в случае языков, засвидетельствованных письменностью. Имея дело с последними, необходимо четко разграничивать синхроническое и диахроническое тождества языковых систем (при всей взаимосвязанности синхронии н диахронии

92

диахронии). Для дописьменных состояний такое разграничение не всегда возможно. Язык-основа представляет собой не какое-либо существующее в синхронии состояние, а целую и притом не всегда определенную эпоху: «дробление языка-основы могло быть очень длительным и сложным процессом, и <.. .> мы часто не можем с уверенностью определить не только время, но даже и совместность или последовательность отдельных восстанавливаемых фактов». Тем не менее данная эпоха «не может не выделяться в принципе, как та эпоха, к которой относятся восстанавливаемые сравнительно-историческим методом факты» [С 23:15].

С этих позиций и ставится А.И.Смирницким вопрос о морфологическом варьировании языковых единиц в общегерманском. Следует сказать, что вопрос этот фактически никогда ранее не рассматривался в германистике. Хотя в своих конкретных исследованиях германисты, конечно, исходили из того, что морфологические расхождения в одних случаях могут восходить к общегерманской эпохе, а в других - быть результатом позднейших инноваций, отсутствовало само понимание морфологического варьирования как структурной характеристики единиц общегерманского языка. Для того чтобы возникло такое понимание, нужно было прежде всего увидеть за абстрактной моделью реконструкции реально существовавший язык (хотя лишь в малой своей части поддающийся восстановлению) - язык, тождество которого определяется не его единообразием, а тем, что его элементы взаимодействуют как части единой системы «в процессе регулярного общения, образующего как бы некоторую единую, не имеющую существенных разрывов "сеть"» [С 42: 17]. Следует оговорить, что Александр Иванович не сводил проблему варьирования к поискам изоглосс, отражающих исторические контакты древнегерманских племен и динамику диалектного членения общегерманского языка (исследования в данном направлении широко проводились в германистике с 30-40-х гг. XX в.).

Морфологическое варьирование общегерманского слова рассматривалось им с тех же теоретических позиций, что и варьирование слова в любом древнем или современном языке, т.е. связывалось с общей проблемой тождества слова (см. о ней ниже). Так, очень упрощенно говоря, если даже в русском литературном языке существуют морфологические варианты слова типа рельс - рельса; если морфологическое варьирование широко представлено в любом памятнике древних языков, то тем более следует ожидать, что данный тип варьирования характеризовал слово в языке, существовавшем лишь в устной форме. Ведь такой язык «осознается и применяется <.. > только на основе традиции, устанавливающейся в самом процессе общения в разных областях жизни» [С 35:6]. Таким образом, подход к варьированию слова в общегерманском, будучи поставлен на общелингвистическую почву, приобретал историко-типологическое значение (не существенно, что сам Александр Иванович не применял термина «типология»).

93

Эта общая постановка вопроса, лишь пунктиром очерченная в рассмотренной выше работе, бросает свет на замысел двух других работ, на которых следует теперь остановиться. Первая из них принадлежит не А.И.Смирницкому, а младшему из его прямых учеников - А.А.Зализняку. Она озаглавлена «Материалы для изучения морфологической структуры древнегерманских существительных» [Зализняк 1963,1965] и представляет собой сравнительный словарь. Как указано во вступительных замечаниях, работа была выполнена по предложению А.И.Смирницкого и по его замыслу [Зализняк 1963:124]. Александр Иванович предложил и саму форму данного словаря.

Проблема варьирования заявляет о себе во второй части словаря, где представлено около 450 генетически тождественных существительных, принадлежащих в отдельных языках к разным морфологическим типам. Симптоматично, что, по данным А.А.Зализняка, таких существительных в древнегерманских языках было больше, нежели совпадающих по всем морфологическим характеристикам. Для каждой из засвидетельствованных морфологических разновидностей слова автор словаря восстанавливает общегерманский архетип. Так, для г. dau?us (основа на -и-) восстанавливается архетип *dau?-u-z, для дисл. dau?r, да. dea?, дс. doth, двн. tod (все - основа на -а-) - архетип *dau?-a-z; наконец, для дисл. dau?i (более употребительный вариант к dau?r) - архетип *dau?-an. Как указано А.А.Зализняком, такой тип реконструкции был предложен А.И.Смирницким [Зализняк 1963:125]. Конечно, при этом возникают неизбежные трудности, в которых и состоит суть рассматриваемой здесь проблемы. Не предполагается, что все реконструируемые архетипы в действительности существовали в общегерманском на правах вариантов слова: «морфологические различия между сопоставляемыми словами могут либо восходить к общегерманской эпохе <...>, либо объясняться поздним переходом части древнегерманских имен из одного типа склонения в другой. В последнем случае по крайней мере часть наших реконструкций с исторической точки зрения оказывается фикцией» [Зализняк 1965:163]. Но заметим, что «фиктивность» здесь допускается как условный лексикографический прием - способ предварительного описания языкового материала. Материал этот, однако, для того и предоставляется в распоряжение исследователей, чтобы они, обратившись к нему во всеоружии сравнительно-исторического и иных методов реконструкции, уменьшили, насколько возможно, долю «фиктивных» реконструкций, т.е. провели различие между исходным варьированием и позднейшим парадигматическим переоформлением германской лексики. В наиболее ясных случаях данную задачу берет на себя сам автор, заключая «фиктивные архетипы» в скобки. Это относится прежде всего к тем, представленным в одном или нескольких языках, типоформам, которые могут быть убедительно объяснены морфологическими процессами, происходившими в данных языках уже после их разделения. Дальнейшее отсеивание «фиктивных архетипов

94

архетипов», т.е. уточнение границ грамматического варьирования в общегерманском, «требует дополнительных исследований» [Зализняк 1965:163].

Кажется, наконец, необходимым особо выделить последнюю из рунологических статей А.И.Смирницкого (1957), носящую длинное название «Что обозначают руны a и o в исходе именительного падежа единственного числа основ на -n- в старших северных рунических надписях?» [С 46]. Можно предположить, что у статьи этой было не много читателей. Рунологический материал ее крайне специален и вдобавок представлен в журнальной публикации с искажениями; некоторые конкретные реконструкции, приводимые Александром Ивановичем, уже значительно устарели. Статья, возможно, не была полностью завершена: ключевые ее моменты не вьщелены с той отчетливостью, которая характерна для других работ Александра Ивановича. Но сами эти моменты представляются очень существенными.

Содержание статьи фокусируется вокруг нескольких старшерунических словоформ, принадлежащих к основам на -n-: gudija (в транслитерации Александра Ивановича - gudija Nordhuglo, южная Норвегия) «жрец», имена Hanso (Himlingoje, Зеландия) и Aluko (Forde, юго-западная Норвегия). Предположительная датировка надписей - IV-VI вв. Господствующий взгляд на них как на памятники праскандинавского языка влечет за собой отождествление рун. gudija с дисл. go?i «жрец, годи» (при этом приходится мириться с серьезными фонетическими натяжками); имена Hariso и Aluko рассматриваются в этом случае как несомненно женские, тождественные по грамматической форме, например, дисл. kona «женщина, жена».

Но если не принимать на веру сам исходный тезис о заведомо праскандинавской языковой принадлежности старших северных надписей, вопрос о соотношении указанных словоформ предстает в существенно ином свете. Александр Иванович, как мы помним, не был склонен принимать данный тезис на веру: в более ранней своей статье о языке старших северных рунических надписей (см. о ней с. 39 наст. раб.) он подробно обосновывал гипотезу, что некоторые из надписей эпохи великого переселения народов могли принадлежать и западным германцам; проблематичным остается вопрос о самой дифференциации скандинавских и западногерманских языков в данную эпоху (современные германисты говорят о северо-западногерманском языковом единстве)[26]. При такой постановке вопроса легко обнаруживаются слабые места традиционной точки зрения. Выше уже была упомянута сомнительность отождествления окончаний в словоформах рун. gudija и дисл. go?i (Александр Иванович в своей статье подробно останавливается на этом моменте). Не существует и убедительных оснований для трактовки имен Hariso, Aluko как женских. Напротив, если не полагаться на отождествление формы данных имен с формой дисл. kona, то следует признать более вероятным, что это не женские, а мужские имена.

95

Так, данные имена имеют ближайшие соответствия в эрульском мужском имени Hariso и западногерманских, также мужских, именах -да. Aluca и дс. Aluco (соответствующие женские имена в сравнительном материале отсутствуют). Нельзя сбрасывать со счета и тот факт, что руническое имя Aluko было вырезано на рыболовном грузиле - предмете, едва ли принадлежавшем женщине.

Но если предположить, что Hariso и Aluko - мужские имена, то между ними и словом gudija нет родовых различий. Мы имеем дело в таком случае не с формами разных парадигм, а с разными вариантами формы единственного числа именительного падежа основ на -n- мужского рода. Какова, однако, языковая природа данного варьирования? Рассмотрение этого вопроса оставляет место для нескольких гипотез и выводит исследователя далеко за пределы рунологической проблематики.

Так, можно предположить, что мы имеем дело, собственно, не с грамматическими вариантами, а с варьированием написаний. В соответствии с этой версией, «руны o и a (в тексте a. - О.С.) выступают как разные изображения одной и той же звуковой единицы (фонемы)» [С 46:46]. Действительно, руна а с несомненностью обозначала в ряде случаев огубленный гласный типа а, на что указывает само ее имя - *ansuz > дисл. o?ss/ass «ас». Напрашивается в данной связи сопоставление с древнеанглийским языком, где для обозначения огубленного a (в позиции перед носовыми) употреблялись недифференцированно буквы <а> и <о>; ср., например, вариантные написания hand, hond «рука». Следует, однако, заметить, что материал старшерунических надписей не дает других примеров употребления рун а и о для обозначения одного звука. Момент этот не указан в статье, но, видимо, Александр Иванович его учитывал. Он оставляет в стороне предположение о варьировании написаний и переходит к подробному обоснованию двух других гипотез.

Нельзя исключать той возможности, что гласные в исходе словоформ gudija vs. Hariso, Aluko явились «различными диалектными вариантами, развившимися из одного и того же более древнего звучания». В таком случае «отношение между ними оказывается более или менее подобным отношению между дс., двн. -о и да. -а (восходящими к одному морфологическому варианту основообразующего суффикса. - О.С.) (ср. дс. gumo, двн. gomo - да. guma и пр.)» [С 46: 80]. Иначе говоря, рунические словоформы могут быть в принципе истолкованы как диалектные фонетические варианты генетически тождественного суффикса.

Наконец, допустимо предположение, что оба варианта берут начало в более древних, глубинных процессах развития грамматической системы германских языков, а именно в процессах самого формирования парадигм существительных с основой на -n-. Следует иметь в виду, что родовая дифференциация основ на -n- представляет собой германскую инновацию; при этом отдельные языки, в частности готский и западногерманские, использовали для дифференциации парадигм разные фономорфологические

96

фономорфологические варианты основообразующего суффикса: вариант, закрепившийся в готском в парадигме мужского рода, получил в западногерманских языках значение женского рода и, напротив, вариант, за которым в готском закрепилось значение женского рода, стал употребляться в западногерманских языках со значением мужского рода. Принимая в расчет фонетическое развитие данных вариантов, можно предполагать, что отношения между -a и -o в рунических словоформах соответствуют отношениям между дс., двн. -o, да. -a vs. r. -a (ср. г. guma). Это предположение, однако, не должно пониматься в том смысле, что рунические надписи отражают родовое расподобление в разных диалектных группах, т.е. что надпись на грузиле из Forde следует рассматривать как «готскую». Необходимо принять во внимание, что родовое расподобление, о котором шла речь, было в древнегерманских языках длительным процессом. Мы находим этот процесс уже завершившимся в языке готской Библии (вторая половина IV в.), но остается неизвестным, когда он завершился на севере Европы. Допустимо предположение, что написания словоформ муж. р. gudija, Aluko отражают относительно раннюю стадию родового расподобления в западногерманских диалектах. В таком случае мы имеем в данных надписях пример не диалектного, а собственно морфологического варьирования, предшествующего дифференциации форм мужского и женского рода.

Статья А.И.Смирницкого не дает определенного ответа на поставленный в ее названии вопрос, и некоторые моменты в ней остаются непроясненными. Но Александр Иванович показывает своим анализом фактов рунического языка, что эти факты и не могут найти удовлетворительного объяснения на основе одного лишь сравнительно-исторического метода. Они требуют более глубокого изучения исторических отношений между внутриязыковыми процессами и историей самого германского общества эпохи великого переселения народов.

Глоссы и словоформы

Термин «словоформа» общеизвестен, и уже забылось, что он был введен в начале 50-х годов А.И.Смирницким - в статье, посвященной проблеме тождества слова [С 33]. В этой статье Александр Иванович подробно - как теперь может показаться, даже с избыточной подробностью -обосновывает саму его необходимость, отграничивая от термина «грамматическая форма слова».

Термин же «глосса» не привился в отечественной лингвистике. Между тем в той теории слова, которую строил Александр Иванович, оба термина теснейшим образом связаны: сами словоформы выделяются как определенный тип глосс. Н.С.Поспелов, знакомя своих слушателей с этой теорией (статья тогда еще не была напечатана) высказал мнение, что термин

97

термин «глосса» должен привлечь особое внимание лингвистов [Стенограмма: 26-27].

Нет необходимости излагать на этих страницах основные положения теории слова А.И.Смирницкого. Эти положения давно уже стали общим достоянием или даже общими местами отечественной лексикологии; они не раз служили и отправным пунктом для полемики, для обоснования иных теоретических положений. Представляется, однако, важным вникнуть по мере возможности в саму логику мысли Александра Ивановича, снова вдуматься в его аргументы. Следует к тому же заметить, что основным проводником влияния идей Александра Ивановича в области теории слова была «Лексикология английского языка» [С 44] - книга, в основу которой ее составители положили лекционные курсы, читавшиеся Александром Ивановичем в разные годы. Теоретическая глава этой книги («Основные проблемы слова», [С 44:12-47]) ставит цель дать читателю лишь самое общее освещение того разнообразного лексикологического материала, который далее в ней систематизируется. Как сказано в начале «Лексикологии», «поскольку система выяснена, постольку всегда возможно верно описать ее в более или менее сжатом виде, оставляя в стороне большее или меньшее число второстепенных деталей» [С 44: 7-8]. Книга в основном так и написана - с позиций «выясненной системы». Сам же процесс ее «выяснения» был дан Александром Ивановичем в его статьях по теории слова [С 22, 33, 36, 39], к сожалению, гораздо меньше у нас известных, чем книга. Процесс этот ведет в глубь языка, не минуя и «второстепенных деталей», часто представляющих особый интерес для понимания наиболее тонких и запутанных языковых связей.

Итак, речь пойдет преимущественно о проблеме тождества слова, как ее трактовал Александр Иванович. Отождествление всякой языковой единицы, как это самоочевидно, представляет собой лишь другую сторону ее воспроизводимости в речи; это первое условие самого существования и функционирования языка как средства общения. Любой речевой акт вносит что-то новое в звучание и смысл слова. Имея это в виду, необходимо с самого начала провести границу между двумя принципиально различными и неравноценными, с лингвистической точки зрения, типами тождеств. С одной стороны, лингвисты, как и сами говорящие, постоянно имеют дело с такими употреблениями слов в речи, которые различаются лишь отдельными, индивидуальными для данного носителя языка моментами, или контекстуальными оттенками смысла, или же принадлежат не собственно слову, а всему высказыванию, хотя бы и состоящему из одного слова (ср.: Дом. Дом! Дом? - произнесенные с разными интонациями). Во всех подобных случаях те или иные моменты, вносимые конкретными употреблениями слова, не затрагивают его структуры и не относятся к проблеме тождества слова в ее собственно лингвистическом аспекте.

98

Проблема определяется структурной сложностью слова как единицы языка, при этом основной его единицы, в которой пересекаются лексика и грамматика. Одно и то же слово, в силу этой своей сложности, бывает представлено в языке определенными «разновидностями», каждая из которых «обладает качеством слова, так или иначе характеризует данное слово и придает ему его индивидуальную конкретность, его специфичность» [С 33:8]. Так, например, дом - «здание» (ср. крыша дома) и дом - «жилье, место постоянного обитания» (ср. вдали от родного дома), дом и дому (дат.п.), дому (род.п.) и дома (ср. из дому, из дома), домa и домы (арх.) - все это отдельные разновидности, модификации одного слова, хотя и разного порядка. Все они на тех или иных основаниях отождествляются между собой в языке как «представители» одного и того же слова и, соответственно, отличаются от разновидностей других слов (например, от наречия дома).

Для обозначения подобных разновидностей, представляющих собой одно определенное слово в том или другом его варианте (если данное слово имеет варианты) и в одной определенной грамматической форме, Александр Иванович и предложил термин «глосса». Не считая его во всех отношениях удачным, он, однако, замечает, что термин этот существенно не расходится с тем, что обычнo имеют в виду, говоря «о древних глоссах или о глоссариях (так как в этих случаях обычно переводятся не данные слова вообще, а именно известные случаи их употребления, причем, естественно, учитываются именно внутрисловные их особенности» [С 33:11-12].

Из приведенных примеров можно видеть, что различие между глоссами идет по двум основным линиям - собственно лексической (сюда относятся лексико-семантические и фономорфологические варианты слова) и грамматической, которая и будет нас интересовать в первую очередь.

Глоссы, в которых проявляются грамматические изменения слова, обозначаются Александром Ивановичем как «словоформы». Каждая отдельная словоформа, соответственно, может быть определена как «данное слово в данной грамматической форме» или «данная грамматическая форма данного слова» [С 33:18-19]. Термин же «грамматическая форма (слова)» оставляется им за более абстрактным понятием, отвлекающим грамматику от лексики (ср.: Приведите пример грамматической формы множественного числа среднего рода). Легко можно видеть, что не все грамматические моменты, которыми могут различаться глоссы, характеризуют их как разные словоформы. Так, рельс и рельса различаются грамматически, но при этом, поскольку существительные в русском языке не изменяются по родам, не могут рассматриваться как разные словоформы: они представляют собой грамматические варианты слова.

Соотношение лексического и грамматического в словоформах значительно более сложно, чем это может показаться на первый взгляд. Современного читателя-филолога, с первого курса усвоившего понятие категориальных

99

В языке, однако, часто наблюдаются и случаи, когда формы единственного и множественного числа действительно расходятся по своему лексическому значению, т.е. случаи лексикализации множественного числа. Так, ноты - «нотный текст музыкального произведения» - это, по-видимому, уже другое слово по отношению к нота - «графический знак какого-либо музыкального звука» (и множественное число этого последнего выступает, таким образом, как омоним слова ноты). Вопрос этот оказывается очень сложным, поскольку «лексикализация числовых различий

100

может иметь разные степени и неодинаковую устойчивость, а также связываться и с другими семантическими различиями; ср. рога (в отличие от роги), часы - «прибор, показывающий время», цветы (в отличие от цветки и цвета), волосы - «шевелюра» и т.п.» [С 33: 17].

Различая лексическое и грамматическое в слове, нужно вместе с тем иметь в виду, что они представляют собой и неразрывное единство. Дело здесь в том, что хотя грамматические изменения слова и не затрагивают его лексического содержания, само наличие у данного слова определенных форм характеризует его как лексему. «Например, глагол ходить лексически никак не изменяется от того, выступает ли он в форме 1-го л. ед.ч. или 3-го л. мн.ч. того или другого времени, наклонения, залога. Но то, что он вообще выступает в этих и других соответствующих формах, что он изменяется по ним, т.е. то, что он изменяется по определенной парадигматической схеме - схеме спряжения - характеризует уже не отдельные словоформы, но все слово ходить как таковое, в отличие от других, хотя бы и близких к нему слов, например от слова ход» [С 33:19].

Из данного понимания единства лексического и грамматического в слове вытекает ряд важных следствий. Отсюда прежде всего следует, что любая словоформа, будучи «представителем» всего слова (одной из его глосс), содержит в себ&грамматический элемент, т. е. обладает грамматической оформленностью. Единица ход без грамматического элемента (в данном случае нулевого окончания) - это уже не слово, а «обрубок слова», морфема - одна и та же в существительном и в глаголе ходить. Но это значит, что система грамматических форм слова, его парадигма, обладает не только словоизменительной, но одновременно и словообразовательной функцией, т.е. участвует в самом создании слова.

Парадигма выступает как словообразовательное средство всегда. Однако особый интерес представляет в этом отношении конверсия, т.е. «такой вид словопроизводства, при котором словообразовательным средством служит только парадигма слова» [С 44:71]. Предлагая данное определение конверсии, Александр Иванович тем самым подводил под него не только случаи типа англ, love - (to) love (для интерпретации которых обычно и применялся термин «конверсия»), но равным образом и случаи типа рус. ход - ходить. Нельзя, разумеется, не считаться с тем фактом, что современный английский язык значительно беднее словоизменительными суффиксами, чем русский (или древнеанглийский). Это создает, так сказать, облегченные условия для конверсии, т.е. способствует ее продуктивности и вместе с тем ведет к образованию омонимичных форм в разных парадигмах. Но как бы важно ни было в типологическом плане это различие, оно не меняет самой сущности конверсии как словообразовательного способа. Иначе говоря, совпадение форм англ, love и (to) love не делает их «одним словом» (выступающим, как принято говорить, в разных грамматических функциях), поскольку слово не может быть сведено

101

к одной словоформе (хотя бы и «основной»), но существует как парадигматическое единство всех его словоформ.

Тезис о грамматической оформленное™ как неотъемлемом признаке слова не являлся, конечно, новым в лингвистике. Еще Ф.Ф.Фортунатов говорил о форме слова, проявляющейся в ее «делимости на основу и аффикс» [Фортунатов: 1,73] и выделял нулевую флексию как особую формальную примету грамматической функции. Александр Иванович лишь наиболее последовательно развил этот тезис, связав его с общей проблемой тождества слова и распространив его на такой язык, как английский. Проводя далее свою мысль, Александр Иванович в одном пункте разошелся с фортунатовской школой. Так, он поставил вопрос о грамматической оформленное™ и неизменяемых слов типа вопреки, хаки, т.е. фактически об их нулевой парадигме, отличающей их от гораздо более распространенных в языке изменяемых слов[27].

Не у всех лингвистов теория А.И.Смирницкого нашла поддержку. Некоторые усмотрели в ней доведение до крайности «морфологизма» фортунатовской школы. Высказал свое несогласие с данное теорией и В.М.Жирмунский. В своей статье «О границах слова» [Жирмунский] он привлекает внимание к функциональному неравноправию отдельных словоформ (сам этот термин берется в кавычки). С точки зрения В.М.Жирмунского, допустимо говорить о нулевом окончании лишь в таких случаях, как род.п. мн.ч. роз. Но уже в случае им.п. ед.ч. дом данный термин затемняет принципиальную неравноправность именительного («исходного») и косвенных падежей. Будучи не только семантически, но и морфологически исходной, форма дом «совпадает с чистой основой (или корнем) слова без каких-либо морфологических показателей» [Жирмунский: 137]. (Заметим, что морфологическая «исходность» предстает, таким образом, как привилегия им.п. муж.р., в отличие от им.п. жен. и ср.р.; ср. роз-а, окн-о.) В английском языке, как полагал В.М.Жирмунский, мы наблюдаем уже перерастание «исходной формы» в «абсолютную форму слова». Аффиксы, с этой точки зрения, выступают как своего рода приращение к абсолютной форме.

Не имея возможности остановиться здесь сколько-нибудь подробно на деталях данной полемики, воспринимавшейся в контексте времени как «извечное» противостояние московской и ленинградской школ, я хотела бы все же заметить, что позиции А.И.Смирницкого и В.М.Жирмунского не представляются совершенно непримиримыми. В своих работах о слове они, по существу, говорят о разных проблемах. Александр Иванович, говоря о словоформах с «положительным» и «нулевым» окончаниями, не имел, конечно, в виду их функционального равноправия: в соответствующем месте своей статьи он говорит о другом: об их отождествлении в слове и об их соотносительности в парадигме. Со своей стороны, и В.М.Жирмунский, привлекая внимание к весьма существенным типологическим расхождениям в парадигматике русского и английского языков

102

языков, исходит из существования в обоих языках такой единицы, как слово, и из противопоставленности грамматических форм данного слова в парадигме. Только в таком смысле можно понять сам термин «абсолютная форма слова», к которому он прибегает в связи с английским материалом. Можно заметить, наконец, что само определение слова, предложенное В.М.Жирмунским «в качестве провизорного», включает в себя и момент грамматической оформленное™: «слово есть кратчайшая единица языка, самостоятельная по своему значению и форме» [Жирмунский: 126]. Но в таком случае спор о том, содержит ли форма слова house нулевое окончание, отличающее его от морфемы, или «совпадает с морфемой» (не теряя, однако, при этом своего качества формы данного слова), носит, как кажется, скорее терминологический характер. Терминология А.И.Смирницкого не ведет к тем противоречиям, которые дают себя знать в концепции В.М.Жирмунского[28], и представляется поэтому предпочтительной.

Последовательность Александра Ивановича воспринималась некоторыми как излишняя прямолинейность. Но, следуя с неукоснительной строгостью «известным линиям» анализа [С 44:7], он полагал, что только таким путем можно подойти к пониманию сложности самой языковой системы, переплетен>н1 ее собственных линий. Наиболее сложные и противоречивые факты языка были в этом смысле пробным камнем для его теории. В качестве примера одного из таких фактов, рассмотренных им с разных сторон - в более близких и более отдаленных связях со всем тем, что может образовать некоторое единство, - я сошлюсь на отношение слов супруг и супруга в русском языке. Александр Иванович посвятил анализу этих слов несколько страниц в своей большой статье «Лексическое и грамматическое в слове» [С 39:23-25,27, 39-42].

Итак, исходя из того, что существительные вообще не изменяются по роду, следует, вне сомнения, рассматривать супруг и супруга как два разных слова, семантическое отношение которых в целом подобно отношениям таких этимологически не связанных слов, как муж: и жена, жених и невеста. Иначе говоря, мы имеем здесь случай конверсии, как, например, в парах внук - внука, Александр - Александра, и в отличие от пар типа учитель - учительница, где сходное разграничение по признаку пола опирается не только на парадигму, но и, более специально, на словообразовательный аффикс. Говоря о последней паре, можно заметить, что учитель и учительница вместе - учителя, т.е. объединяющая их по значению форма мн.ч. принадлежит парадигме слова мужского рода. Даже в том случае, если каждый член коллектива - учительница, вместе они скорее будут учителя, а не учительницы. Очевидно, что также и супруги с объединяющим значением «супружеская чета» - это образование от существительного мужского, а не женского рода. Но, с другой стороны, семантическое отношение между членами пары супруг и супруга все же ближе, чем между словами учитель и учительница, поскольку оба они

103

означают «лицо, состоящее в браке (по отношению к другому лицу той же пары)», различаясь лишь указанием на пол каждого из этих лиц. Ввиду такой близости не может не привлечь внимания и совпадение большинства падежных форм множественного числа данных слов: супруги, супругам, супругами, (о) супругах; ср. [Виноградов: 125 и след.].

Следует вместе с тем принять во внимание, что, тогда как грамматический тип супруг имеет обязательно и только значение мужского рода (ср. варяг, монтер и т.п.), тип супруга сам по себе не связывается со значением именно женского рода, так как к этому типу могут относиться слова как женского, так и мужского рода (ср. коллега, неряха, растяпа и т.п.)_. Из приведенных слов, заметим, коллега также обозначает лицо, состоящее в определенном отношении к другому лицу, т.е. находится в определенной семантической близости со словом супруга.

Таким образом, лексическое «раздвоение» слов супруг - супруга (вместе супруги) выступает как момент индивидуальный, сближающий данные слова с такими словами, каклгуж и жена. Говоря иначе, различие между супруг и супруга представляется в языке как различие разных индивидов, разных «предметов», тогда как в случае коллега соответствующее различие не находит лексического выражения. Очевидно, это связано с тем, что «оно является менее важным, когда речь идет о профессии, чем когда имеются в виду семейные отношения» [С 39: 27]; поэтому, в частности, возможно выражение: она опытный преподаватель, при наличии слова преподавательница, но при наличии слова супруга никак невозможно сказать: она любящий супруг (заметим в данной связи, что слово друг, даже и любящий, идет в современном языке скорее по типу преподаватель, чем по типу супруг). В этих и подобных тонкостях русского языка наиболее рельефно проявляется сложность отношений между лексическим и грамматическим, объективно существующая в языке.

Выше не был затронут еще один момент, упомянутый Александром Ивановичем в связи с лексической парой супруг - супруга, а именно отношение к ней такой пары, как рельс - рельса. Различие обеих пар, как легко убедиться, состоит в том, что в случае рельс - рельса род не имеет лексико-семантической функции и сами члены этой пары суть глоссы (в данном случае варианты) одного слова, или его морфологические варианты. Вопрос о вариантах слова, широко освещавшийся А.И.Смирницким в связи с проблемой его тождества [С 33:20-49], должен быть, однако, оставлен за пределами данной работы[29].

Называние и познание в теории грамматики

Первые читатели «Морфологии английского языка», вышедшей в свет в 1959 г. [С 47], помнят о том впечатлении, которое произвел на них «параллелепипед» видо-временных форм, целиком занявший страницу 310.

104

Могу свидетельствовать об этом и я, в те годы студентка филологического факультета.

Эта трехмерная схема (для краткости я и дальше буду называть ее «параллелепипедом») была для нас осязаемым воплощением того принципа системности в морфологии, который последовательно проводился в книге. Теоретические рассуждения Александра Ивановича не всегда постигались нами сразу (говорю о студентах), мы еще путались в таких терминах, как «грамматическая категория» и «категориальная форма»[30]", но «параллелепипед» все ставил на свои места. И вот что замечательно: при всей своей прямолинейности («очерченности гвоздем», по словам филолога другой школы), «параллелепипед», как постепенно выяснялось, был не так уж прост. Нужно было разобраться, например, почему категория времени образует в нем вертикальное измерение. Что бы переменилось, если бы «параллелепипед» был положен «на бок»? Какие грамматические формы остались в нем за пределами видимости? Почему в нем не могло найтись места для «будущего в прошедшем»? Вопросов возникало множество, и для ответа на них нужно было заново листать всю книгу.

Итак, взглянем еще раз на «параллелепипед». Три его измерения соответствуют трем разным видо-временным категориям. Две из них были в общем известны - категории времени и вида. Третья, образуемая противопоставлением перфектных и неперфектных форм, потребовала от Александра Ивановича особенно подробного обоснования и, соответственно, нового термина - «категория временной отнесенности». Легко было убедиться, что каждая глагольная словоформа («кубики» на схеме) соединяла в себе в разных сочетаниях три категориальные формы, принадлежащие разным категориям. Тем самым выяснялось, что структурной сложностью обладали не только такие «сложные» формы, как will have been writing, но и такие простые, синтетические формы, как wrote. Эту последнюю, в частности, следовало понимать как соединение категориальных форм прошедшего времени, общего вида и неперфекта.

Вводя в начале книги основные грамматические понятия, Александр Иванович сформулировал тезис: «ни в какой словоформе не могут соединяться одновременно две категориальные формы одной и той же категории; не может быть одновременно формы двух падежей, двух чисел и пр. И если в английском языке мы наблюдаем соединение в одной словесной форме категориальной формы перфекта и категориальной формы «длительной» - ср. (he) has been writing, то это с несомненностью указывает на то, что данные формы принадлежат разным категориям» [С 47: 9]. Несомненность данного тезиса, заметим, была неочевидна не только для теоретиков английского глагола, ведших традиционный спор о том, является ли английский перфект «временем» или «видом», но и для тех исследователей, которые настаивали на существовании в английском языке аналитических падежных форм, развившихся из предложных словосочетаний

105

[Иллюстрация: Система видо-временных форм английского глагола.]

106

словосочетаний. В самом деле, даже отрицая наличие в англ, boy нулевого окончания, эти исследователи все же, по-видимому, признавали boy за определенную форму (хотя бы и «абсолютную») и не отрицали наличия у данной формы падежного значения (хотя бы и самого общего). Но не значит ли это, что «аналитическая форма» to the boy соединяет в себе два падежа[31]?

Рассматривая «параллелепипед», легко было убедиться, далее, что его вертикальное измерение (категория времени) создается уже самим противопоставлением форм wrote - writes («краеугольных» на схеме), тогда как аналитическая форма will write лишь продолжает уже существующее измерение, усложняя структуру категории. Иначе обстоит дело с категориями, образующими два других измерения системы. Само их существование обусловлено наличием в языке форм особого рода - аналитических. Аналитические формы противопоставляются внутри парадигмы синтетическим и тем самым уподобляются им функционально (сохраняя формальные признаки синтаксического словосочетания). Но возникал вопрос: как следует понимать это функциональное уподобление? Иными словами, являются ли аналитические формы вполне равноправными синтетическим в функциональном плане?

Прежде чем вернуться к данному вопросу, относящемуся к содержательной структуре категорий, я хотела бы отметить один затронутый Александром Ивановичем момент, особенно важный для языков с преобладанием синтетических форм. Для таких языков, как известно, типично синкретическое выражение нескольких категориальных значений в одном словоизменительном показателе. Например, флексия -ов в рус. стол-ов выражает одновременно значения множественного числа и родительного падежа, а также лексико-грамматическое значение мужского рода. Как при этом осуществляется расчленение категориальных форм? Александр Иванович указывал как на парадигматический, так и на синтагматический аспекты этой проблемы. В парадигме категориальные формы расчленяются благодаря тому, что они входят в различные ряды противопоставлений: «например, форма родительного падежа единственного числа и форма родительного падежа множественного числа, будучи разными формами с точки зрения парадигматической схемы, являются разными именно по линии категории числа. Но по линии категории падежа они представляют собой одно и то же, одну категориальную форму - <...> родительный падеж» [С 45: 30].

Не менее важен, хотя и не столь очевиден, синтагматический аспект членения категориальных форм: «В качестве членов более общих формул (синтаксических формул словосочетаний и предложений. - О.С.) выступают уже категориальные формы» [С 45: 30]. Иными словами, вторым членом в формуле словосочетания нет столов является уже не форма родительного падежа множественного числа, а вычлененная категориальная форма - родительного падежа.

107

Вернемся, однако, к вопросу о семантической структуре английских видо-временных форм. Из системы Александра Ивановича явствовало, что верный подход к анализу этих значений может дать лишь следование линиям категориальных связей. Рассмотрим, например, перфектную форму has written. Традиционные грамматики обычно рассматривали Present Perfect отдельно от других перфектных форм - в паре с «простым прошедшим» (Simple Past). Основанием для такого рассмотрения служил тот факт, что обе формы относят процесс к прошлому. Собственное же значение перфекта в его отличии от «простого прошедшего» освещалось при этом весьма по-разному, что создавало почву для непрекращающихся дискуссий. Так, одни исследователи приписывали перфекту те или иные видовые оттенки (или просто характеризовали его как особый «вид»); другие полагали, что он указывает на преемственную связь процесса с настоящим, либо представляет процесс ретроспективно, либо относит его к незаконченному периоду времени и т.д., и т.п. Но «такие объяснения вряд ли что-либо объясняют» [С 47:295]. Значение перфекта, утверждал Александр Иванович, можно представить проще и вместе с тем точнее, если рассматривать его в перспективе категориальных противопоставлений. Следует прежде всего исходить из того, что все три формы - Present Perfect, Past Perfect и Future Perfect - в равной мере «перфектны», т.е. содержат общий категориальный признак, относя действие не непосредственно к моменту речи, а представляя его как предшествующее «по отношению к некоторому моменту или периоду, который имеется в виду или о котором идет речь» [С 47:301 ], короче же - к ситуативному моменту. Значение перфектности формулируется, таким образом, как «опосредствованная временная отнесенность».

Вся тонкость состоит в том, что в случае Present Perfect ситуативный момент «хронологически» совпадает с моментом речи. Важно при этом заметить, что совпадение обоих моментов временной ориентации не означает их тождества; природа момента речи как «координатного нуля» и ситуативного момента, предполагающего определенное конкретное наполнение, остается различной [С 47: 303]. Ситуативный момент, совпадающий с моментом речи, есть не что иное, как актуальная для говорящего ситуация, с которой он соотносит процесс. Отсюда вытекают и основные различия в значении Simple Past и Present Perfect: первая из этих форм сообщает лишь о том, что процесс имел место ранее момента речи, тогда как вторая характеризует процесс по отношению к наличной ситуации и тем самым так или иначе актулизирует его для говорящего. Конкретные оттенки перфектных форм определяются при этом значением глагола и самой ситуацией [С 47: 306].

Заметим, что из данной постановки вопроса следует, что аналитические формы, будучи коррелятом синтетических, все же не вполне эквивалентны им в функциональном плане: как правило, они имеют более частное

108

частное, специфическое значение. Так, неперфект ориентирует процесс непосредственно относительно момента речи, в то время как перфектные формы вводят дополнительную точку временной ориентации - ситуативный момент, имеют значение опосредствованной временной отнесенности. Более специфическое значение имеют в составе соответствующих категорий и другие аналитические формы: длительного вида, пассива, косвенных наклонений. Прибегая к позднейшей терминологии, мы скажем, что формальная отмеченность (раздельнооформленность) аналитических форм мотивирует их семантическую отмеченность.

Но и сами видо-временные категории не равноправны, а определенным образом соподчинены одна другой в системе. Категория времени не случайно образует вертикальное измерение «параллелепипеда». Это значит, что небезразлично, каким образом членить, например, такую аналитическую конструкцию, как (Не) will have written: will + (have written) или (will have) + written [C 47:277-278]. Первый способ членения уравнивает эту конструкцию с конструкциями типа could + (have written), где члены аналитической формы (перфектного инфинитива) имеют несомненно более сильную связь, чем члены модального словосочетания. Второй же способ членения выявляет отношения соподчиненности между самими категориальными формами, встраивая аналитическую форму в ряд:

had written
has written
(will have) + written.

Отсюда видно, что категория времени является, так сказать, более «внутренней» для видо-временной системы, чем категория временной отнесенности. С этим, очевидно, связан и тот факт, что она не охватывает неличных глагольных форм: существует перфектный инфинитив, но не может быть инфинитива прошедшего времени.

Вопрос об аналитических формах широко обсуждался в те годы в лингвистике. Почти одновременно с работами А.И.Смирницкого (см., помимо «Морфологии английского языка», также две ранее опубликованные статьи - [С 40-41] и [С 43]) вышли в свет большие статьи на эту тему М.М.Гухман (1955) и В.Н.Ярцевой (1963). В 1963 г. в Ленинграде состоялась специальная конференция, материалы которой были опубликованы в сборнике «Аналитические конструкции в языках различных типов» (1965). В ходе дискуссии ясно обозначились два различных подхода к данной проблеме. Сторонники первого подхода подчеркивали, как и А.И.Смирницкий, разноуровневость аналитических форм и грамматизованных лексико-синтаксических сочетаний (учитывалась, конечно, и возможность переходных случаев), т.е. склонны были толковать парадигматизацию

109

Исследователи, рассматривавшие парадигму как структурный порог, в свою очередь, остро ставили вопрос о критериях парадигматизации аналитических форм. В качестве одного из решающих критериев называлась, в частности, неразложимость грамматического значения аналитических форм; ср. в формулировке M.M.Гухман: «грамматическое значение никогда (выделено мною. - О.С.) не равняется сумме грамматических значений ее компонентов, а выступает как значение неразложимого целого» [Гухман: 343]. Аналитические формы часто так и характеризовались в литературе - как грамматические идиомы. Обращало на себя внимание, что данный критерий отсутствовал у А.И.Смирницкого. Более того, Александр Иванович неоднократно подчеркивал, что категориальное значение аналитической формы может базироваться на значении одного из ее компонентов. Признаться, этот момент казался не вполне ясным в его теории. Но, перечитав заново его книгу, может быть, мы все же убедимся, что он был прав в своей аргументации: неразложимость аналитических форм не должна рассматриваться как самостоятельный и необходимый критерий их морфологизации.

Обратимся вновь к относительно простому примеру рус. буду писать. Не приходится сомневаться, что значение будущего в этой форме определяется грамматическим значением самого вспомогательного глагола и что это грамматическое значение является тем же самым, что и у глаголов начну и стану в инфинитивных оборотах (ср. выше замечание В.М.Жирмунского

Жирмунского). Таким образом, данную форму едва ли можно назвать неразуюжимой, в смысле M.M.Гухман. Но важно, что противопоставление буду писать синтетическим формам писал и пишу функционально относит это значение уже не к вспомогательному глаголу, а к глаголу писать. В силу этого, т.е. в силу действия внутрипарадигматических связей, сочетание буду писать, даже сохраняя разложимость, структурно отрывается от смежных с ним сочетаний типа стану писать. Этот момент структурного отрыва, или изоляции, в терминах А.И.Смирницкого, представляется более существенным, чем собственно семантические критерии, из которых исходит В.М.Жирмунский. Изолированность аналитической формы будущего времени с несомненностью следует из того, что глагол буду в ее составе имеет лишь одну временную форму: ср. стал писать, но не *был писать. Таким образом, глагол этот, очевидно, нельзя рассматривать как связку, ставя знак грамматического равенства между буду писать и буду профессором.

Черту под этим рассуждением проводит следующее замечание А.И.Смирницкого. «Образования типа будет работать, will work, - пишет он, - попадают в орбиту простых синтетических форм, которые своим образцом дают основание для понимания этих словосочетаний как единого целого, эквивалента простой формы. Но если бы, например, словосочетание будет работать входило, по принадлежности к одной общей грамматической категории (времени) не в ряд работает, работал, а, например, в такой (воображаемый) ряд, как *есть работать - *был работать, то ни одно, ни другое словосочетания этого ряда не выделялись бы из общего числа словосочетаний со служебными глаголами, в частности - с глаголом быть в различных его формах: в таком случае пришлось бы сказать, что временные различия в глагольном сказуемом выражаются так же, как и в именном - формами служебного глагола, при отсутствии форм времени (т.е. категории времени) у основных глаголов, подобно тому, как и у существительных и прилагательных. Ведь (погода) была хорошая, будет хорошая не являются формами времени слова хороший, -ая, -ее» [С 47: 70].

В принципе с тех же позиций Александр Иванович подходил к гораздо более сложному и спорному случаю аналитической формы перфекта. Он неоднократно подчеркивал, что ее категориальное значение основывается на перфектности самого причастия 2-го. В подтверждение он приводил, в частности, примеры причастных оборотов, в которых «чистое» причастие (без have) выступает как семантический эквивалент аналитической формы; ср. Good things long enjoyed (? which have long been enjoyed) are not easily given up «Все хорошее, долго вкушавшееся, не легко оставляется» [С 47:279]. Бесспорно, подобные примеры эквивалентности аналитической формы перфекта и причастия 2-го встречаются нечасто и лишь в аппозитивных причастных оборотах. В большинстве синтаксических

111

позиций, например, в качестве препозитивного атрибута или предикатива, причастие 2-е в качестве неличной формы глагола представляет процесс в его результате, тогда как форма перфекта, будучи личной формой, содержит информацию о временной локализации самого процесса, а именно о его предшествовании ситуативному моменту. Эта модификация значения перфектности в личной форме весьма существенна, но она всецело обусловлена самим фактом категориального протвопоставления перфекта синтетическим формам. Итак, мы видим, что, с одной стороны, «перфектность аналитических форм с have <...> определяется перфектностью самого причастия, входящего в состав этих форм» [С 47:288]; но, с другой стороны, это значение получает внутри парадигмы новое грамматическое качество, принадлежащее всей форме в целом. И оборотная сторона морфологизации: подобно тому, как вспомогательный глагол в рус. буду писать обособился от связки, утратив временные формы, кроме той, на которой построено само значение аналитического будущего, причастие 2-е в составе перфекта, обособившись от неличной формы, утратило присущие ему залоговые признаки (пассивность vs. активность, в зависимости от переходности - непереходности глагола). Существуют, наконец, в английском языке и формы перфекта от непредельных глаголов - have loved, have been, категориальное значение которых уже не может быть выведено из «собственной перфектности» причастия (форма been, как известно, вообще не имеет свободного употребления). Такие формы уже с полным основанием могут быть названы грамматически неразложимыми.

Заметим в данной связи, что M.M.Гухман была несомненно права, когда трактовала нем. ich habe geschrieben как неразложимую форму, временная отнесенность которой не следует из временной отнесенности ее компонентов [Гухман: 340]. В данном случае существенным оказывается различие между немецким и английским языками. В немецком языке аналитическая форма перфекта принадлежит категории времени, т.е. ее значение уже не выводится из видо-временного значения причастия 2-го. Но это вторичное развитие видо-временной системы (особенно далеко зашедшее в немецких диалектах, где аналитическая форма полностью вытеснила имперфект) уже не имеет прямого отношения к проблеме морфологизации аналитических форм.

Теория аналитических форм разрабатывалась и в последующие годы - особенно в ее диахроническом и типологическом аспектах[32]. Но особую популярность с середины 60-х годов получила структуральная теория грамматики, до сих пор остававшаяся для нас за «железным занавесом». За какие-нибудь несколько лет произошла смена самой лингвистической парадигмы, и многие теоретики грамматики замечательно быстро перешли на новый язык, ключевыми словами в котором были «семы» и «семемы», «граммемы» и «категоремы», а также множество терминов, перенесенных из фонологии («нейтрализация привативных оппозиций», «пучок различительных признаков» и т.п.). Знаком современности, т.е. приобщенности

112

приобщенности к мировому языкознанию, стали многоярусные сноски, оснащенные именами лингвистов, от которых еще недавно следовало отмежевываться не читая. Ельмслев и Ульдаль, Блумфильд и Хоккет, Мартине и Курилович стали нашими учителями. Особым признанием пользовались генетически близкие к нам - через Московскую лингвистическую школу - члены Пражского лингвистического кружка[33]. Впрочем, следует заметить, что мы, тогдашние молодые лингвисты, не пытались уследить, в какой мере идеи, почерпнутые на страницах открывшихся для нас зарубежных журналов и переводных изданий[34], были связаны или хотя бы перекликались с идеями, высказывавшимися московскими последователями школы Фортунатова - среди них Г.О.Винокуром, А.А.Реформатским, А.И.Смирницким. Новый язык описания завораживал нас тогда превыше идей, манил как «окно в Европу».

Из лингвистов старшего поколения далеко не все, конечно, приняли грамматический структурализм в его радикальных проявлениях. М.И.Стеблин-Каменский (в те годы глава знаменитого семинара по диахронической фонологии, из которого вышли многие видные наши фонологи-германисты) написал две отрезвляющие статьи о структурализме в грамматике. Одна из них, впервые опубликованная в 1967 г., называется «Изоморфизм и "фонологическая метафора"» [Стеблин-Каменский: 74-79]. Заголовком другой статьи «Называние и познание в теории грамматики» [Стеблин-Каменский: 131-140] я позволила себе воспользоваться в настоящей работе. «Принцип формальности описания, - писал М.И.Стеблин-Каменский, - подразумевает, что называние принимается за познание <...>. В таком случае основное преимущество грамматиста-структуралиста перед грамматистом-традиционалистом в том и заключается, в сущности, что поскольку структуралистская теория подразумевает признание называния за познание, грамматист-структуралист не претендует на выполнение того, чего он обычно не выполняет, т.е. на большее, чем называние по-новому того, что было известно и раньше» [Стеблин-Каменский: 135-136]. Ирония Стеблин-Каменского распространяется далее и на «традиционалистов», претендующих на то, что они «открывают новое в грамматической действительности» [Стеблин-Каменский: 136]. Разумеется, «контрарная оппозиция», в которую - в полемических целях - Стеблин-Каменский заключил всех лингвистов, не может быть понята буквально (едва ли сам автор относил себя к ней).

Возвращаясь к работам А.И.Смирницкого, скажу с уверенностью, что термины, введенные им в языкознание, служили прежде всего познанию языка. Каждый из них был обусловлен той постановкой вопроса, которую предлагал Александр Иванович, и, собственно, уже содержал эту постановку вопроса в своей внутренней форме. Поэтому, в частности, Александр Иванович всегда так долго обдумывал новые термины, стремясь к тому, чтобы они как можно более точно передавали суть языкового явления. Так, он подробно обосновывал термины «глосса» и «словоформа»,

113

необходимые для понимания проблемы тождества слова. Он отказался в конце концов от термина «стилистический вариант слова», придя к выводу, что стилистическая окраска вторична по отношению к фономорфологическому и лексико-синтаксическому варьированию слова. А вводя термин «категория временной отнесенности», он заметил: «Это обозначение данной категории несомненно лучше, чем применявшееся мною ранее в лекциях выражение "категория последовательности"» [С 47:314, сн.].

Объективность существования языка

Брошюра с этим названием вышла в свет зимой 1954 г. Помню, я спросила тогда у Александра Ивановича: «Что это значит - "объективность существования языка"?» Он сказал: «А ты попробуй почитай, что тут написано». И осведомился на следующий день: «Ну как, поняла?» Я запнулась: «В общем-то, кажется, понятно». К счастью, он не стал меня расспрашивать, а просто взял из моих рук книжку и надписал ее не совсем «своим», как мне показалось, почерком: «Дорогой дочке на добрую память от папы. 8 февраля 1954 г.». И расписался крупно. В это время он уже не вставал с постели.

Я сказала ему не всю правду. Большую часть брошюры Александра Ивановича я не сумела как следует одолеть; проблемы взаимоотношения языка и речи, которые в ней рассматривались, казались мне слишком абстрактными и не достигали сознания. К тому же Александр Иванович взял за отправной пункт своего рассуждения критику соссюровской дихотомии «язык (langue) - речь (parole)», о которой я не имела никакого понятия.

В этой, основной части своей работы Александр Иванович ставил вопрос: «где и как» существует язык? И давал на него ответ: язык действительно и полно существует в речи. Но, будучи специфическим общественным явлением, язык существует в речи особым образом. Внешняя его сторона представлена реальным звучанием, звуковой материей (которая не должна смешиваться со «звуковыми образами», т.е. отражением реальных звучаний в мозгу, знанием этих звучаний), в то время как внутренняя сторона языка, образуемая значениями этих единиц, совпадает со знанием значений: значение какой-либо единицы постольку и существует, поскольку это значение знают [С 35:23-25]. При этом Александр Иванович подчеркивал, что соединение звучания со значением не есть простая «ассоциация», как то утверждал Соссюр. Звучание играет важную роль и в образовании самих значений. Ведь именно через это звучание языковой коллектив направляет процесс образования значений языковых единиц в сознании каждого индивида, передает индивиду свой опыт, опыт множества предшествующих поколений данного общества, и образующееся в индивидуальном сознании значение оказывается в своей основе уже не индивидуальным, а общественным явлением. Александр Иванович также указывал, что язык не только существует в речи, но и взаимодействует

114

взаимодействует с ней. Или, точнее, язык оказывается тесно соединенным с речтй« не только потому, что он, так сказать, питается ею, пополняется и развивается за счет создаваемых в ней произведений - от отдельных слов и их форм до целых предложений [С 35: 22].

Но я хотела бы рассказать здесь подробнее о другом аспекте существования языка, лишь вкратце затронутом Александром Ивановичем на первых страницах брошюры. Мой выбор отчасти субъективен: именно эти три страницы, которыми открывалась брошюра, как-то особенно затронули тогда мое воображение и возбудили вопросы.

Итак, речь шла о различиях в самом характере (или способе) существования языка. Как писал Александр Иванович, существование языка может различаться, во-первых, «по степени», т.е. по степени «жизненности» языка. Например, распространенный (в том числе и в разных странах) язык существует иначе, чем язык какого-нибудь маленького острова. Латинский язык в эпоху Августа существовал на иных основаниях, чем в Средние века и в наше время: «...ведь нельзя сказать, что латинский язык уже совсем не существует, поскольку он продолжает изучаться и так или иначе применяться; но все же он "мертвый" язык; что это, собственно, значит?» [С 35:5]. Помню, что, прочитав эти строки, я подумала тогда о готском языке (два темно-синих тома стояли на тумбочке-вертушке: один -готская грамматика В.Штрейтберга, другой - его же издание готского перевода Библии). Достаточно ли для существования готского языка этих книг, в которых он «хранится»? Или должны быть еще и лингвисты, изучающие готский по этим книгам и так или иначе «знающие» его?

Александр Иванович перечислял, во-вторых, разные типы «качественных» различий в способе существования языка, например, различия между языками в случае их значительного единообразия и в случае их диалектной раздробленности; в случае наличия письменности и литературного языкового образца, закрепляемого грамматиками и школьным обучением, и в случае стихийного, сознательно почти не направляемого развития языка и т.п. Литературный язык, имеющий письменность с длительной традицией, существует иначе, чем бесписьменный язык: «тогда как осознание и применение первого из этих языков модифицируется научной разработкой и школьным изучением его, второй осознается и применяется так или иначе только на основе традиции, устанавливающейся в самом процессе общения в разных областях жизни» [С 35: 6]. И вновь приходил на ум готский язык. Как же соединялись в его существовании язык готской Библии, который изучают лингвисты, и язык готских племен, воевавших с Римом?

Александр Иванович лишь бегло обозначил отдельные различия в способе существования языка. Но он указал на их важность: «...намеченные выше основные вопросы, касающиеся бытия языка, - писал он, - конечно, далеко не исчерпывают всей проблемы. <...> Они были сформулирвованы

115

сформулированы и отчасти пояснены лишь для того, чтобы полнее определить, что понимается под «существованием» языка. В целом весь ряд этих вопросов требует капитального исследования, так как эта область вообще слишком недостаточно привлекала к себе внимание» [С 35:8][35]. Читая работы А.И.Смирницкого по рунологии и истории английского языка, мы, однако, убеждаемся, что проблема, которой не нашлось места в небольшой работе, сконцентрированной на другом аспекте языкового существования, уже давно им обдумывалась. В сущности, проблема эта определяла его угол зрения на материал древних языков. Извлекая языковые факты из тех или иных памятников, он видел свою задачу в том, чтобы оценить значимость этих фактов в общей перспективе языкового существования.

Именно с данных позиций Александр Иванович подходил к изучению языка рунических надписей IV-VI вв. (ср. с. 39 наст, раб.) Рунические надписи - единственный письменный памятник германских языков данной эпохи (мы отвлекаемся в настоящий момент от готских текстов, созданных в контексте греко-римской христианской культуры). Уже это дает исследователям известный простор для идентификации их языка. В языке древнейших рунических надписей видели своеобразный пережиток общегерманского, проецируя, таким образом, его признаки в хронологически более отдаленную эпоху. Значительно чаще его рассматривали проспективно, т.е. вписывали - на правах «праскандинавского» - в историю скандинавских диалектов (ср. критику этих взглядов в кн. [Макаев 1965: 19 и след.], [Макаев 1977: 103 и след.]). Александр Иванович поставил вопрос об идентификации языка рунических надписей принципиально иначе. «Для определения языка старших северных рунических надписей, -писал он, - необходимо синхроническое (выделено мною. - О. С.) сопоставление его элементов с соответствующими западногерманскими, и поэтому реконструкция последних является неизбежной. То же следует сказать и о соответствующих элементах скандинавских языков. Если не признавать a priori язык старших северных рунических надписей скандинавским, то мы должны рассматривать скандинавские языки как не имеющие памятников ранее приблизительно 800 г. (т.е. времени младших рунических надписей. - О.С.). Таким образом, для эпохи великого переселения народов формы этих языков должны быть теоретически восстановлены, и полученные реконструкции должны быть сопоставлены с тем, что будет найдено в старших рунических надписях» [С 15: 73].

Смелость данного подхода, как можно видеть, состоит именно в том, что он предусматривает соотнесение в единой пространственно-временной плоскости засвидетельствованных (но с трудом поддающихся истолкованию) фактов и фактов гипотетических, восстанавливаемых методом сравнительно-исторической реконструкции. Александр Иванович мыслил поставленную задачу и шире, предполагая возможность построения общей «синхронической сравнительной грамматики» германских языков для эпохи IV-VI вв., объединяющей хронологически соответствующие факты

116

Но о существовании германских диалектов в дописьменную эпоху мы все же можем судить лишь в самых абстрактных категориях. Иное дело древнеанглийский язык, дошедший до нас в памятниках как система разных территориальных диалектов и надстроенных над ними «высоких» форм языка. Заметим, что Александр Иванович считал важным, чтобы студенты, изучающие древнеанглийский язык по его «Хрестоматии» (см. о ней с. 52 наст, изд.), включающей в основном нормализованные уэссекские тексты, не сводили его к уэссекской норме. Напоминанием о других формах языка, а также о вариативности самой письменной уэссекской нормы, для них служил словарь, в котором древнеанглийские слова были представлены различными их вариантами. Так, слово со значением «дар, подарок» дано в словаре в вариантах gyfu, gifu (< giefu) и gefu. Можно было бы предположить, что, вводя в словарь варианты, Александр Иванович протягивает нить к литературному английскому языку, сложившемуся на смешанной диалектной основе. Но для приведенного слова это предположение не оправдывается: уже в среднеанглийский период оно было вытеснено скандинавской лексемой gift.

Многие факты древнеанглийского языка раскрываются по-новому, будучи соотнесены со способом существования языка в эту эпоху. Остановимся в этой связи на некоторых особенностях древнеанглийской лексики. Александр Иванович, как это и принято, выделяет три основных функционально-стилистических разряда древнеанглийских слов:

«1) слова обычные, нейтральные по своей стилистической характеристике;

2) слова торжественного стиля и специально поэтические слова;

3) слова "ученые", не употребительные в повседневной речи» [С 37:171).

Два последних разряда представляются полярными. Поэтизмы берут начало в устной традиции (не прекращавшейся на протяжении всей древнеанглийской эпохи[36]); книжно-письменные слова в той или иной степени отражают влияние латиноязычной монастырской культуры: одни из них (меньшинство) являются прямыми заимствованиями из латыни, другие - кальками латинских слов (включая сюда и греческий элемент в латинском языке).

117

Но вместе с тем поэтизмы и книжно-письменные слова в качестве слов «не нейтральных», т.е. принадлежащих к слою высокой лексики, обнаруживают и общие признаки. Они принадлежат к открытой, постоянно обновляемой части древнеанглийского словаря. При рассмотрении их в данном ракурсе возникает ряд вопросов, интересных именно с точки зрения способа существования древнеанглийского языка.

Так, говоря о поэтизмах, Александр Иванович особо подчеркивает, что преобладающую их часть составляют сложные слова, созданные автором на данный случай по традиционным образцам (hea?o-rinc - букв, «бое-воин», gu?-byrne - «бое-броня», где hea?о- и gu?- - синонимичные обозначения битвы). Подобные единицы, очевидно, существуют в языке на правах «потенциальных слов», в известной мере подобных таким потенциальным словам, как приводимые Александром Ивановичем в другой связи рус. синезубый (калька дисл. blatonn - прозвища датского конунга X в.), бутылочноглазый, пылеводонепроницаемостып:. п. [С 35: 7]. Но очевидно вместе с тем, что приведенные русские и древнеанглийские потенциальные слова существуют все же на различных основаниях. Сложные поэтизмы составляют не только наиболее значительную по объему, но и наиболее значимую часть древнеанглийской поэтической лексики. Иначе говоря, словотворчество «по традиционным образцам» - это условие самого существования древнеанглийской поэтической традиции. Следует заметить, что при этом в древнеанглийской поэзии размывается сама граница между языком и речью. А именно, цельнооформленные поэтизмы (такие, как gu?-byrne) характеризуются тем же признаком, что и формульные словосочетания (такие, как hringed byrne - «кольчатая броня»): их воспроизведение неотделимо от их создания, точнее - пересоздания в процессе творчества. Подобные поэтизмы, вне сомнения, «не могут быть включены в словарный состав древнеанглийского языка, а тем самым не могут служить показателем объема древнеанглийского словаря» [С 35:158]. Но остается далеко не ясным вопрос, как их следует описывать лексикографически.

Обращаясь теперь к «ученой лексике», отметим важность того факта, что кальки преобладают в ней над прямыми заимствованиями. Разумеется, кальки, по определению, отражают латинское или греческое влияние на древнеанглийский словарь. Однако не должно быть упущено из виду то обстоятельство, что влияние это было актуальным прежде всего для самих «авторов» калек, т.е. тех древнеанглийских книжников, под пером которых вырабатывалась новая функциональная форма древнеанглийского языка - язык книжно-письменной прозы. Что же касается читателей этой прозы - англосаксов, приобщавшихся через нее к христианской культуре, то они могли и не осознавать связи ученых новообразований с их латинскими и греческими прототипами. Для них оказывались, в первую очередь, значимыми системные связи «ученых» новообразований с исконной

118

исконной древнеанглийской лексикой. Кальки выступали при этом как инструмент не только усвоения, но и освоения новых понятий - их интеграции в традиционной древнеанглийской культуре.

Особенно показательными в этом отношении могут быть исконные древнеанглийские слова, «переосмысленные соответственно тем или другим иноязычным (латинским, греческим) словам» [С 35:175]. Александр Иванович приводит в качестве примера лексему да. word «слово», встречающуюся в «Грамматике» Эльфрика как грамматический термин - «глагол» (по образцу лат. verbum «слово, глагол»; ср. архаическое значение слова глагол в русском [С 35:175-176]). Следует привести, однако,ипримечательное определение Эльфрика, разъясняющее этот термин для англосаксонского читателя: « Verbum is word and word getacna? weorc o??e ?rowunge o??e gebafunge» («Verbum - это глагол, а глагол означает деяние, или страдание, или позволение»). Мы видим, что данное определение получает вид канонической аллитерационной строки - с парными формулами: word («слово», «глагол») - weorc («дело, деяние»); ?rowung («страдание») - ge?afung («позволение»). Возможность подобной аттракции «ученой» и поэтической форм - это также момент, характеризующий способ существования древнеанглийского языка.

Остается вопросом, в какой мере книжно-письменные новообразования, многие из которых известны лишь по единичным словоупотреблениям, успели войти в словарный состав языка. Большинство из них относится к концу X - началу XI в., т.е. к последнему веку древнеанглийской эпохи. Нормандское завоевание стало тем событием, которое повлекло за собой разрушение высоких форм языка, иными словами радикальную смену способа его существования. «Ученые» слова, созданные Эльфриком и другими англосаксонскими писателями, не имели будущего в английском языке[37].

119

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В 1990 г. А.Либерман опубликовал в журнале «General Linguistics» статью А.И.Смирницкого о ротацизме [С 54][38]. В послесловии к своему переводу статьи он счел необходимым сказать несколько слов об авторе, незнакомом читателям «General Linguistics».

А.И.Смирницкий, пишет в своем послесловии Либерман, был выдающимся историком и теоретиком языка. Он оказал очень большое влияние на лингвистов в Советском Союзе. Но лишь немногие из современников А.И.Смирницкого (как, например, Стеблин-Каменский и Адмони) прожили достаточно долгую жизнь, чтобы их заметили за пределами Советского Союза. А.И.Смирницкому не удалось пересечь границы. Далее в послесловии сказано о том, что статья о ротацизме, представляющая собой раздел в книге «Древнеанглийский язык» (1955)[39], содержит положения, «ни одно из которых не представляется тривиальным и сегодня». А.И.Смирницкий исследует в ней важное звуковое изменение в древнегерманских языках с позиций диахронической фонологии, «как мы их знаем из работ пражцев и Мартине». Между тем, напоминает А.Либерман, А.И.Смирницкий писал статью во времена, когда диахроническая фонология еще не существовала в советской лингвистике, и поэтому не приходится удивляться, что в его работе фонологические принципы не всегда строго выдержаны.

А.Либерман сообщил о том, что необходимо было бы знать западным лингвистам, для которых А.И.Смирницкий известен в основном как автор «Русско-английского словаря». Я могла бы сказать, со своей стороны, что как ни значительно было влияние идей А.И.Смирницкого в отечественной лингвистике, времена, в которые он жил, мало способствовали

120

этому влиянию. Правда, аудитории всегда были полны, когда он читал свои лекции и выступал с научными докладами. Авторитет его среди учеников и коллег был исключительно велик. Но вокруг него так и не сложилось кружка продолжателей, подобного, например, тому семинару по диахронической фонологии, который возглавлял в 60-е гг. М.И.Стеблин-Каменский. Когда он умер, мало кто догадывался о масштабах им сделанного. Даже коллеги, с которыми он тесно общался, полагали, что он оставил «небольшое, но ценное наследство» [Стенограмма: 12]. И лишь немногие - среди них А.А.Реформатский - знали, что «А.И.Смирницкий смог не только дать ряд основополагающих решений по отдельным вопросам языкознания, но и выработать единую систему лингвистических взглядов» [Реформатский: 573].

Эта система, создававшаяся им год за годом, была собрана по фрагментам его учениками в статьях и книгах, вышедших в свет в конце 50-х -начале 60-х гг.: «Сравнительно-исторический метод и определение языкового родства», «Древнеанглийский язык», «Лексикология английского языка», «Синтаксис английского языка», «Морфология английского языка», «Фонетика древнеисландского языка», «Сравнительная фонетика новогерманских языков (английского, немецкого, шведского)», «История английского языка (средний и новый период)». Главные книги Александра Ивановича получили широкое признание. Но была ли воспринята целиком его система? Не следует забывать, что за десятилетие, прошедшее со смерти Александра Ивановича, многое изменилось в нашей лингвистике, как и во всей стране. Наступили долгожданные времена «оттепели». Изоляция советских лингвистов осталась в прошлом. Достижения современных теорий в языкознании - среди них и диахронической фонологии - стали наконец известны и у нас. В воодушевляющей атмосфере 60-х годов «самобытность мысли» А.И.Смирницкого (Реформатский), сама «бессылочность» его работ не могли не восприниматься в какой-то мере как черта прошлого - того прошлого, от которого спешила оторваться молодая наука.

Александр Иванович многое предугадал в развитии этой будущей науки. Но идеи, вызревавшие внутри его системы, явились к нам теперь в другом обличье и часто в виде сложившихся направлений.

Приведу лишь несколько примеров. Александр Иванович писал в свое время о том, что сравнительно-историческое изучение языков нельзя сводить к реконструкции дописьменных состояний. Он обдумывал принципы сопоставительной грамматики родственных языков и читал в 1946 / 47 гг. курс на эту тему (названный им «Сравнительная грамматика ново-германских языков»).

Сопоставительное языкознание, в том числе родственных языков, активно развивалось у нас с 60-х годов. Однако едва ли многие из лингвистов, работавших в этой области, обращались к изданной И.А.Ершовой

121

брошюре, содержащей часть курса А.И.Смирницкого [С 52]. Большая часть курса осталась лишь в воспоминаниях тех, кто его слушал - студентов и аспирантов конца 40-х годов.

В своей работе о сравнительно-историческом методе Александр Иванович писал о связи между историческим тождеством языка и тождеством языка в синхронии, понимаемом как взаимная зависимость всех его вариантных форм в единой, не имеющей существенных разрывов «сети» общения [С 42:16-17]. В других своих работах он также приводил доводы против абсолютизации противопоставления синхронии и диахронии. Поскольку само существование единиц языка, утверждал он, основано на их регулярном воспроизведении и отождествлении в речи, постольку элемент времени не может быть исключен из рассмотрения синхронии.

Тезисы о «динамике синхронии» и «вариативности как синхронической проекции языковых изменений» легли в основу многих исследований последующих десятилетий. Они получили особенно широкую известность после публикации у нас выдающегося труда Э.Косериу «Синхрония, диахрония и история» [Косериу].

В «Синтаксисе английского языка» [С 45] есть раздел, написанный редактором книги (В.В.Пассеком) на основе личной беседы с А.И.Смирницким в конце 1952 г. (см. [С 45:67, сн.]). Процитирую отрывок из этого раздела. «В речевой практике людей оказывается необходимым выразить не только сам факт и характер связи между словами, но также и направление этой связи. <...> В частности, в русских предложениях "Книга на столе" и "На столе книга" обозначен один и тот же факт объективной действительности - нахождение книги в определенном месте; различаются же эти предложения тем, что в первом из них предметом нашей мысли является книга, а во втором случае за исходное принимается место, обозначенное словосочетанием "на столе". Иначе говоря, различие в построении этих двух предложений непосредственно обусловлено тем обстоятельством, что в них оказывается известным образом выраженным не только сам характер связи между словом "книга" и словосочетанием "на столе", но также и направление этой связи: исходное отграничивается от того нового, что привлекается в предложение для его характеристики. В результате все высказывание приобретает стройный и логичный характер. В данной книге для обозначения указанных компонентов связи используются термины "лексическое подлежащее" и "лексическое сказуемое". <...> Нельзя признать, что эти термины являются вполне удачными. Однако они имеют то преимущество, что при помощи компонента "лексический" четко выделяется и всячески подчеркивается независимость лексического подлежащего и лексического сказуемого от грамматического оформления слов, которыми они выражаются: в качестве лексического подлежащего и лексического сказуемого может выступать любая часть речи и любая форма слов, как, например, в предложениях Завтра

122

завтра концерт, Смеркается быстро, Цветок увял. и т.п., где лексическим подлежащим являются наречие, глагол и существительное соответственно» [С 45:68]. Александр Иванович развивает эту мысль далее и заключает «Вопрос о лексическом подлежащем и лексическом сказуемом нуждается в специальном и тщательном изучении, поскольку очень многое в этом вопросе представляется недостаточно ясным. В частности, необходимо установить, в каком отношении в свете рассматриваемой проблемы находятся не только первое и последнее слова в предложении, но также и те слова, которые располагаются между ними. Подлежит серьезному изучению и вопрос о соотношении между лексическим подлежащим, с одной стороны, и моментами экспрессивно-стилистическими, с другой стороны» [С 45: 69-70].

Через несколько лет одной из самых широко цитируемых работ стала у нас статья В.Матезиуса, впервые опубликованная в 1947 г. и давшая толчок к развитию теории актуального членения предложения [Матезиус]. Место терминов «лексическое подлежащее» и «лексическое сказуемое», не казавшихся удачными Александру Ивановичу, заняли термины «тема» и «рема».

Но я меньше всего хотела бы внушать читателю мысль о недооцененности творческого наследия А.И.Смирницкого. Все, о чем говорилось выше, очевидно, представляет важность для истории языкознания в нашей стране, но для настоящей книги эта тема - периферийная. Заботы о самоутверждении, о своем месте в науке были чужды Александру Ивановичу. И речь на страницах книги шла прежде всего не о судьбе идей (еще не свершившейся), а о человеке, который, работая в условиях, казалось бы, непереносимых, сумел свободно и полно выразить себя в лингвистике.

Времена, как известно, не выбирают. Но свобода выбора своего пути в отмеренном времени остается за человеком. Эта внутренняя свобода, рано понятая как ответственность, была в высокой степени присуща Александру Ивановичу. Вспомним, что и сама лингвистика была для него более чем призванием. Она была его осознанным выбором. Человек универсальной одаренности, он мог бы стать математиком или инженером, художником или даже литератором (как мечтал ось когда-то его матери Марии Николаевне). Но он выбрал лингвистику - самую точную и объективную из гуманитарных наук. Может быть, еще тогда, в юности, он надеялся, что она будет ему надежной опорой в надвигающихся «исторических обстоятельствах».

Сбылись ли эти его надежды? Думаю, следует утвердительно ответить на этот вопрос. Ведь, какому бы идеологическому нажиму ни подвергалась в нашей стране лингвистика, он все же не был лишен возможности писать (хотя бы и в стол) и обсуждать со своими коллегами интересовавшие его вопросы. Всю жизнь он учил студентов тому, что считал самым важным в своей науке. Он не был репрессирован.

123

Творчество было его жизнью. А к жизни, вовсе не чуждаясь ее радостей, он относился строго. От него я усвоила строки Лонгфелло, которые в детстве, впрочем, плохо понимала: Life is real! // Life is earnest!

Он любил также повторять совсем уж загадочную фразу из карточного фокуса: «Наука умеет много гитик». Что-то он знал об умениях этой науки, что позволяло ему не заботиться о своем самоутверждении в ней.

Но отметим и то, что, не в пример большинству людей его поколения, он хранил свой архив. Он сберег свои детские тетрадки с рисунками, планы ненаписанных исследований, черновики и официальные документы, материалы лингвистической дискуссии, а также свои рецензии на работа учеников и коллег. Он все же предполагал, что мысль его потомков, людей других поколений, будет всегда возвращаться в прошлое.

124

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ «Лотарингия (Lothringen) - официальное название северо-западного округа германской имперской земли Эльзас-Лотарингии. Составлена из частей французских департаментов Мозеля и Мерты, версальским предварительным договором 26 февр. и окончательным франкфуртским миром 10 мая 1871 г., уступленных Германии <...>. В 373 общинах говорят по-немецки, в 341 - по-французски, в 40 на том и другом языке» (Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Т. 35. С.25).

² История семейства Гессингов хорошо документирована. Наряду с паспортными и наградными свидетельствами, а также документами, отмечающими ступени служебной лестницы Льва Ивановича Гессинга и его потомков, в архиве Смирницких сохранились две небольшие книжки с дневниковыми записями. Записи в первой книжке начинаются 15 августа 1775 г. (на немецком языке); в 1792 г. немецкий язык сменяется в ней русским. Во второй книжке, начатой 5 марта 1831 г., все записи велись прадедом А.И.Смирницкого, С.Л.Гессингом. Сохранилась также общая тетрадь, содержащая хронику семейств Гессингов и Баженовых, доведенную до начала XX в. (см. ссылки на нее в тексте). Автор хроники, к сожалению, не оставил своего имени.

³ Ангарский (Клестов) Николай Семенович (1873-1943) - общественный деятель, издатель, литературный критик. В 1906-1907 гг. служил в книжном магазине «Весна» и открыл в нем книжный склад, обслуживавший московских большевиков легальной и нелегальной литературой. С 1924 г. возглавлял кооперативное издательство «Недра».

⁴ Сабашников Михаил Васильевич (1871-1943) известный издатель, в том числе серии «Памятники мировой литературы». Его собственные «Воспоминания» (М., 1988), можно отнести к лучшим образцам мемуарной литературы. В архиве М.В.Сабашникова, хранящемся в ОР РГБ, есть и материалы (преимущественно письма), относящиеся к М.Я. и О.К.Лукиным.

⁵ Дневник M.H.Смирницкой, посвященный сыну, существует в двух версиях. В первой из них записи датированы и ведутся от первого лица; во второй о тех же событиях рассказывается от третьего лица и в несколько беллетризованной форме. Строгая документальность этой, второй, версии, однако, не вызывает сомнений.

⁶ Э.М.Медникова упоминает, вероятно со слов Ан.И.Смирницкого, что А.И.Смирницкий в отрочестве занимался живописью у К.Ф.Юона [Медникова: 5]. Я не располагаю данными, позволяющими уточнить эти сведения.

⁷ Жизнь Наташи Леонтьевой сложилась трагически. Отец ее, крупный чиновник Московской думы, был расстрелян в начале 20-х годов. Помню двух странных женщин, живших

125

в полуподвальном этаже соседнего дома. Старшая, всегда в каком-то ветхом салопе, часами сидела перед домом на табуретке, уставившись в одну точку. Мальчишки дразнили ее: «Стара барыня на вате». Младшая, изможденная, с голодными дикими глазами, гонялась за мальчишками с руганью. Это была, как я позже узнала, Наташа Леонтьева - первая любовь Александра Ивановича. Галина Константиновна Смирницкая (невестка Александра Ивановича) рассказывала, что незадолго до войны Н.Леонтьева зашла к ним с какой-то просьбой. Случайно оказался тут и Александр Иванович. Он рассеянно поздоровался, но не узнал ее.

⁸ Ярхо Борис Исаакович (1889-1942) - теоретик и историк литературы, стиховед, переводчик. Преподавал в МГУ с 1915 по 1921 г. Был сотрудником ГАХН с 1922 по 1930 г. Ему принадлежат переводы таких памятников средневековой литературы, как «Песнь о Роланде», «Песнь о Сиде», «Песнь о Хилтибранте», «Сага о Вольсунгах» и др. В 1935 г. был арестован в числе других сотрудников ГАХН и сослан в Омск. Вернувшись перед войной из ссылки, вскоре умер от туберкулеза и истощения.

⁹ Поливанов Евгений Дмитриевич (1890-1937) - выдающийся лингвист-теоретик, ученик И.А.Бодуэна де Куртенэ и Л.В.Щербы. Был расстрелян в 1937 г. Его труды по общему языкознанию, фонологии, стиховедению и социолингвистике оказали большое влияние на развитие отечественного языкознания в конце 50-х - 60-е гг.

¹⁰ О расхождениях А.И.Смирницкого с МФШ есть упоминания у А.А.Реформатского [Реформатский: 43, 50, 95]. В конце 40-х - начале 50-х гг. А.И.Смирницкий много занимался проблемами общей и исторической фонологии: ср. [С 13, 14, 20, 21, 48]. В архиве А.И.Смирницкого сохранилось несколько незавершенных статей («Заметки по фонологии», «К вопросу о звуковом строе языка» и др.), в которых он формулирует свою позицию в теоретических вопросах фонологии.

¹¹ В Энциклопедии Брокгауза и Ефрона содержится, однако, компетентная статья о рунах проф. Ф.А.Брауна (т. 53, 1889). Для первого издания БСЭ статью о рунах написал А.И.Смирницкий (т. 49, 1941).

¹² В пользу данной гипотезы говорит, быть может, надпись на шлеме из Негау, опубликованная лишь в 1950 г.: германские слова Harigasti teiwa выписаны в ней североиталийскими буквами; надпись предположительно датируется 1 в. н.э.

¹³ Предметом работы Э.А.Макаева является, говоря его собственными словами, «постановка и освещение вопроса о языковой принадлежности старших рунических надписей» [Макаев: 1965, 3]. Автор не находит среди работ своих предшественников исследований, посвященных данной проблематике, и ссылается лишь на книгу Ф.Бурга, вышедшую в 1885 г. и «совершенно устаревшую» [там же]. Остается неясным отношение Э.А.Макаева к статье А.И.Смирницкого 1946 г., посвященной языковой принадлежности древнейших надписей и упомянутой автором лишь в библиографии. Книга В.Краузе [Krause] представляет собой по преимуществу описательную грамматику языка надписей (понимаемого им как «древнесеверный» - urnordische); в книге Э.Антонсена [Antonsen] материал надписей вводится в модель праязыковой реконструкции.

¹⁴ Шпет Густав Густавович (1879-1937) - один из крупнейших философов XX в. Эстетик, логик, лингвист, историк, психолог, этнолог, литературовед. Одним из первых в мире приступил к разработке основ герменевтики, семиотики и философии языка. Между 1907 и 1911 гг., а также с 1918 до середины 20-х гг. читал лекции в Московском университете.

126

С 1923 по 1929 г. вице-президент Российской академии художественных наук (впоследствии ГАХН). В 1935-1937 гг. в сибирской ссылке. Расстрелян.

¹⁵ Позже (в 1952 г.) И.А.Кашкин посвятил разоблачению этого перевода (как формалистического и буквалистского) отдельную статью. «То, что с грехом пополам могло быть когда-то допущено как эксперимент в изданиях "Academia", - писал Кашкин, -<...> то оказалось недопустимым в собрании сочинений Диккенса, издаваемом для детей Детгизом» [Кашкин: 405].

¹⁶ А.И.Смирницкий перевел 4, 8, 9, 10, 11, 12, 16, 21, 23 песни «Саги о Фритьофе»; переводы остальных песней принадлежат Б.Ю.Айхенвальду.

¹⁷ См. также кн.: Алпатов В.М., Ашнин Ф.Д. «Дело славистов»: 30-е годы. М., 1995.

¹⁸ В эти годы M.M.Гухман, ученица и ближайшая сотрудница И.И.Мещанинова, работала также над книгой «Происхождение строя готского глагола» (Труды Ин-та языка и мышления им. Н.Я.Марра. Т. XIV. М.; Л., 1940). Эта книга, при всех издержках стадиального подхода к фактам неродственных языков, остается одним из первых и наиболее убедительных образцов применения эволюционно-типологического метода в германистике. Н.С.Чемоданов в начале 30-х гг. входил в группу «Языко-фронт», настроенную оппозиционно по отношению к марризму [Алпатов: 95]. Как германист он заявил о себе в 30-е гг. публикацией рукописи Ф.Энгельса «Франкский диалект» (М.., 1935), а также своей «Хрестоматией по истории немецкого языка», вышедшей в свет первым изданием в 1938 г. Его сближение с-«новым учением», по-видимому, произошло лишь в конце 40-х гг. В 1950 г. H.С.Чемоданов (тогда декан филологического факультета) принял участие в дискуссии по вопросам языкознания - с позиций «нового учения» (его статья была опубликована в «Правде» 23 мая).

¹⁹ О том же самом эпизоде мне довелось прочесть недавно в воспоминаниях Юрия Александровича Решетова: «Вскоре в Горький приехал маршал Ворошилов для организации обороны города. В результате на соседней площади скоро появились остатки сбитого немецкого самолета. Новая забава - отвлечь дежурного милиционера и утащить какую-нибудь деталь самолета. Однажды, в результате умело организованной "операции", удалось увести даже хвостовое колесо» [Решетов: 14]. Автор воспоминаний - видный дипломат (в течение ряда лет Чрезвычайный и Полномочный Посол Российской Федерации в Исландии) и специалист по международному праву - член Комитета ООН по ликвидации расовой дискриминации.

²⁰ По наблюдениям И.А.Ершовой, этот момент импровизационности особенно был заметен в курсах Александра Ивановича по теории английского языка, в которых - именно в те годы - выстраивалась его общеязыковедческая концепция. Опубликованные книги по этим курсам ценны как свод лекций, читавшихся в разные годы. Составители сделали все возможное, чтобы соединить в единое целое доступные им материалы - в основном конспекты лекций. Но, конечно, они не могли воспроизвести живой ход рассуждения, ту диалектику мысли, которая была в высокой степени свойственна как лекциям Александра Ивановича, так и его статьям.

²¹ О настроениях в лингвистической среде много могли бы сказать статьи, не опубликованные в «Правде». Не знаю, успел ли А.И.Смирницкий послать в редакцию свою статью «О положении в советском языковедении». Вот несколько выдержек из нее. «Языковедение должно опираться на исследование фактического материала, причем - на исследование подлинно научное, имеющее разработанную систему приемов анализа, испытанную

127

испытанную методику работы, определенные принципы доказательства, - одним словом, всю технику, необходимую для того, чтобы дать действительно научное объяснение конкретных фактов <...>. Без такой техники мы не имеем еще науки как таковой, не имеем действующей научной системы. И вот такой техники, необходимой для преобразования программы построения науки в самое науку, акад. Марр как раз и не создал». «Глубоко неправы те, кто заминает вопрос об анализе по элементам, кто пытается изобразить дело так, что это есть вопрос второстепенный. Нет, по существу это есть вопрос решающий для того, следует ли признать так называемое новое учение о языке действительной наукой о языке или нет. <...> Ряд положений "нового учения о языке" - о стадиальности, включая конкретное распределение языков по стадиям, о "порочности праязыковой схемы", о поляризации значений и пр. - возводится так называемыми последователями Марра в ранг не подвергаемых сомнению, несмотря на то, что эти положения обосновываются только или, в лучшем случае, преимущественно данными элементного анализа, который самими этими последователями считается несущественным в системе Марра, а то и прямо слабым ее местом. Именно поэтому вопрос об элементном анализе и приобретает такую остроту. <...> Проф. Филин в своей статье голословно заявил, что критический разбор Серебренникова неубедителен, не приведя, однако, ни одного примера, на котором показывалось бы, каким образом какое-либо марровское сопоставление куска одного слова в одном языке с куском другого слова в другом языке делается убедительным. Между прочим, такое пренебрежение к разъяснению, к опровержению путем доказательства характерно для многих сторонников Марра. <...> Постоянное рассмотрение отдельных слов или их кусков, выхваченных из системы языка, вне связи с другими словами того же языка, вообще характерно для школы Марра, независимо от того, применяется ли при этом элементный анализ или нет. Такое рассмотрение приводит к тому, что языки превращаются в руках исследователя в механическую кучу слов, и понятие о языке, как системе, являющейся важнейшим средством общения, утрачивается. Сопоставляются русские слова с китайскими и готтентотскими, и вместе с тем русский язык как таковой рвется на части, совершенно теряется как целое. С таким подходом теснейшим образом связаны известные положения "нового учения о языке", получившие широкое распространение, хотя и не доказанные. К числу таких положений относится, в частности, положение о скрещении языков как универсальном процессе. Конечно, правильно, что различные языки так или иначе взаимодействуют между собой, влияют друг на друга, обмениваются известными своими элементами, в той или иной мере "скрещиваются" - соответственно тому, в какие отношения вступают друг с другом говорящие на них племена, народы, нации. Но "скрещиваясь" между собой, различные языки вместе с тем, как правило, не теряют своей индивидуальности, не перестают быть особыми языками: они не делаются подобными лоскутному одеялу, так как их составные элементы не механически сшиваются друг с другом, а входят в одну систему, выступающую как средство общения определенного коллектива».

²² Замечателен размах издательской деятельности в первые же годы после дискуссии. В 50-е годы выходят в свет, в твердых переплетах и в прекрасном полиграфическом оформлении, важнейшие работы в области германского языкознания: «Основные особенности германской группы языков» А.Мейе (1952, под редакцией, с предисловием и примечаниями В.М.Жирмунского); «Сравнительная грамматика германских языков» Э.Прокоша(1954, с предисловием В.А.Звегинцева и комментариями M.M.Гухман); «История скандинавских языков» М.И.Стеблин-Каменского (1953); «Древнеисландский язык» М.И.Стеблин-Каменского (1955); «Древнеанглийский язык» А.И.Смирницкого (1955); «Немецкая диалектология» В.М.Жирмунского (1956); «Готский язык» M.M.Гухман (1958). Были переизданы в расширенном виде и хрестоматии: «Хрестоматия по истории немецкого языка» Н.С.Чемоданова (1953) и «Хрестоматия по истории английского языка» А.И.Смирницкого (обе - 1953).

128

²³ Письма своим ленинградским коллегам, В.М.Жирмунскому и М.И.Стеблин-Каменскому, А.И.Смирницкий писал с черновиками (которые сохранились). Сохранились рецензия (34 машинописных страницы) на книгу М.И.Стеблин-Каменского «История скандинавских языков», а также весьма острые критические замечания по поводу книги С.Д.Кацнельсона «Историко-грамматические исследования. Т. I. Из истории атрибутивных отношений» (М.; Л., 1949). В своем выступлении на ученом совете института Александр Иванович, среди прочего, заметил: «Обсуждение докладов на заседании сектора германских языков большей частью проходило при участии лишь около половины его сотрудников, которых вообще очень немного (в настоящее время - 6 человек, составляющих всего 4,5 штатных единицы). Это объясняется тем, что сектор разделен приблизительно поровну между Москвой и Ленинградом и контакт между его обеими половинами явно недостаточен».

²⁴ Вопросы, поставленные здесь Александром Ивановичем, широко разрабатывались в последующие годы в германистике. Им посвящена, в частности, трехтомная «Историко-типологическая морфология германских языков» (М.: Наука, 1977-1978). В аннотации к тому 1 указывается, что издание посвящено «типологическому анализу закономерностей исторического развития морфологической системы германских языков от древнейших письменных памятников до эпохи формирования национальных языков. <...> При этом особое внимание обращается на выделение общих типологических тенденций в изучаемых процессах, реализующихся нередко в нетождественных построениях» (Историко-типологическая морфология германских языков: Фономорфология. Парадигматика. Категория имени. М., 1977).

²⁵ Впрочем, компаративисты отмечают непоследовательность А.Мейе в постановке вопроса о предмете реконструкции. По словам Г.А.Климова, в своей работе «Сравнительно-исторический метод в историческом языкознании» (М., 1954) «Мейе <...> считал возможной и даже необходимой реконструкцию праязыка в виде системы, хотя и неполной, но в той или иной степени приближенной к действительному состоянию реконструируемого объекта» [Климов: 17].

²⁶ Э.Антонсен в своем издании корпуса старшерунических надписей характеризует язык трех указанных надписей как Northwest Germanic [Antonsen].

²⁷ Грамматическая оформленность подобных слов определяется, по Смирницкому, как их парадигматикой (неизменяемостью в противопоставлении изменяемости других слов), так и синтагматически, т.е. их грамматической сочетаемостью с другими словами, со словами определенных классов и разрядов (например, слова вопреки и хаки, будучи равным образом неизменяемыми, тем не менее различаются грамматически; ср. поступить вопреки распоряжению - рубашка цвета хаки [С 39: 18]. Таким образом, понятие грамматической оформленности оказывается внутренне сложным.

²⁸ Противоречия эти проявляются в том числе в трактовке В.М.Жирмунским предложных словосочетаний как аналитических падежных форм. Аналитические падежные формы, как полагает В.М.Жирмунский, наличествуют в английском языке, но не во французском, поскольку во французском «флективные падежные формы полностью вытеснены предлогами» и «при таком положении отсутствует характерное для английского языка соотнесение этих предлогов с падежами» (см. его статью «Об аналитических конструкциях» [Жирмунский: 121]). Таким образом, по Жирмунскому, хотя «абсолютная форма» слова в английском языке и не имеет каких-либо морфологических показателей, она все же выступает как носитель определенного падежного значения.

129

²⁹ Отмечу лишь два вопроса, представлявшие принципиальную важность для А.И.Смирницкого. (1) Одно и то же слово может иметь как лексико-семантические, так и фономорфологические варианты, но между теми и другими не должно быть соответствия. «Ведь если различиям в лексической семантике будут соответствовать определенные, устойчивые различия в звуковой оболочке, то эти последние, будучи выразителями первых, привлекут к ним внимание и придадут им вес своей материальностью, вследствие чего единство слова распадется. Мы говорим: воздушный насос и воздушный транспорт - и обычно вряд ли даже замечаем при этом какую-либо раздвоенность в семантике слова воздушный. Но наряду с этим мы употребляем словосочетания водяной насос и водный транспорт - здесь мы живо осознаем различие между "отношением к воде" в одном случае и в другом, хотя, может быть, и затруднимся его определить» [С 33: 24]. (2) В своих первоначальных набросках к статье [С 33] А.И.Смирницкий выделял наравне со словообразовательными, грамматическими, лексико-семантическими вариантами слова также и экспрессивные (стилистические, эмоционально-экспрессивные) варианты. В дальнейшем он отказался от понятия «стилистические варианты», подчеркивая, что «различия в стилистической характеристике все же существуют не сами по себе, а при каких-нибудь других различиях - фономорфологических или лексико-семантических. <...> Если нет такого другого различия, то употребление данного слова в разных стилях речи не выделяет в нем различные стилистические варианты, но лишь делает его стилистическую характеристику менее специальной, менее специфической или даже вообще нейтральной» [С 33: 27-28].

³⁰ Термин «грамматическая категория» употреблялся в литературе тех лет нестрого; говорили о «категории времени», но вместе с тем и о «категории прошедшего времени», включая в нее иногда наряду с «простым прошедшим» и «перфект» (Present Perfect). Нередко грамматическая категория понималась лишь в содержательном плане, как общее значение противопоставляемых грамматических форм (значение грамматического времени и т.д.). Грамматические категории нечетко отличались и от понятийных категорий, рассматриваемых безотносительно к форме их выражения в языке. А.И.Смирницкий определяет грамматическую категорию как двустороннюю единицу языка, конституируемую противопоставлением двух или более категориальных форм [С 45: 29-30].

³¹ См. [Жирмунский: 119-120]. «Двухпадежность» подобных сочетаний, в том случае, когда они понимаются как аналитические формы, еще очевиднее в случае немецкого языка; ср. постановку вопроса во «Введении в языкознание» Ю.С.Маслова: «Сочетания знаменательных слов с предлогами правомерно рассматривать как аналитические формы падежей (ср. немецкое mit dem Bleistift <...>, равнозначное русскому творит, пад. карандашом» [Маслов: 199]. Вопрос о границах и внутренней структуре «категории падежа», образуемой подобными «формами», при этом, конечно, не ставится. Тезис о невозможности соединения в одной словоформе двух конституентов одной категории оспаривал по отношению к некоторым типам категорий [Плоткин: 118].

³² Из работ по германскому языкознанию см. особенно: Гухман M.M. Развитие залоговых противопоставлений в германских языках. М., 1964; Историко-типологические исследования морфологического строя германских языков. М., 1972; Историко-типологическая морфология германских языков. Т.II. Категория глагола. М., 1977.

³³ Избранные работы членов Пражского лингвистического кружка были опубликованы отдельным томом; см.: Пражский лингвистический кружок: Сборник статей / Сост., ред. и предисловие Н.А.Кондрашова. М., 1967.

³⁴ Знамением времени были тома «Нового в лингвистике» (издаваемые с 1960 г.), позднее переименованные в «Новое в зарубежной лингвистике».

³⁵ В последующие годы типологическое изучение форм существования языка и «функциональных парадигм» (в терминах M.M.Гухман) стало одним из важных направлений лингвистических исследований. Ср. теоретическую постановку вопроса во «Введении» к кн.: Типы наддиалектных форм языка / Отв. ред. М.М.Гухман. М.: Наука, 1981. С. 3-18.

³⁶ Не столь существенно, в письменной или устной форме сочинялись дошедшие до нас древнеанглийские поэтические памятники; гораздо важнее, что их формульный язык мог быть усвоен поэтом только из устной традиции.

³⁷ Отметим, что проблема существования языка тесно связана в системе А.И.Смирницкого с проблемой языкового тождества. В этом плане представляет интерес трактовка Александром Ивановичем скандинавского влияния на английский язык: «тесный контакт между говорящими на двух близкородственных языках приводил к взаимопроникновению, смешению этих языков, в ряде случаев в результате этого смешения стиралась грань между обоими языками, вырабатывался особый скандинавско-англо-саксонский смешанный диалект» [С 56: 19]. Другими словами, в условиях близкого родства и общей территории английский и скандинавские языки отождествлялись и функционировали подобно диалектам одного языка.

³⁸ Либерман Анатолий Симонович (р. 1937) - германист, автор многочисленных работ по фонологии, исторической поэтике, этимологии. Один из ближайших учеников М.И.Стеблин-Каменского. С 1975 г. живет в США и преподает германскую филологию в Миннесотском университете (Миннеаполис). А.Либерману принадлежат издания трудов Н.С.Трубецкого и В.Я.Проппа. Он выступил также как переводчик на английский язык и комментатор Лермонтова, Тютчева и Боратынского.

³⁹ Эта работа в 1959 г. была опубликована также в виде отдельной статьи; см. [С 48].